Великая мелодия (сборник)

— О себе рассказывать всегда трудно и не хочется. Просеиваешь через сито факты своей не совсем удавшейся биографии, ищешь, «день ярчайший где». Все это значительно лишь для меня одного, возможно, для осознания самого себя. Это никого не должно касаться. Как говорил поэт: «Живешь и болью дорожась…» Почему-то принято считать: художник тот, кто выворачивает душу наизнанку. Возможно, так оно и должно быть, но художник ищет свое, ему даже не всегда есть дело до зрителя. Он и в пустыне, и на краю гибели судорожно рисует, записывает что-то на папиросной коробке, на обрывках газет. Обозначить свое существование в мире… Для чего? Во имя чего? Однажды я все же нашел. У Гоголя, в его письме к Данилевскому: «Мертвые души» — преддверье немного бледное той великой поэмы, которая строится во мне и разрешит, наконец, загадку моего существования…» Ради того, чтобы разрешить загадку собственного существования, художник изводит тонны мрамора, гипса, глины, бронзы, тысячи километров полотна, горы бумаги. Наверное, это очень важно. Важнее здоровья, любви, положения в обществе, важнее самой жизни… А я так и не разрешил загадку своего существования… Да и существует ли у этой загадки законченность даже после смерти художника? Мертвенная законченность?..

Он вошел в философскую струю, увлекался все больше и больше, конечно же забыв обо мне: он обдумывал что-то очень важное для самого себя. И этот тяжеловатый взгляд, словно бы из космической глубины…

— Попы придумали ад для грешников, — сказал он с насмешкой. — Но существует ад и для праведников, особый ад — это «ад искусства». Так вот: люди, обладающие «странностью таланта» — художники, беспрестанно находятся в «аду искусства», переполненном невероятными истязаниями духа, — то, что Платон назвал святой одержимостью и исступлением, а Чехов — «каторжным напряжением». Художник переживает действительность острее других, имеет мужество выносить беспощадный приговор действительности. В «ад искусства» допускаются лишь праведники искусства, его великие мученики, а вход посредственностям, ловкачам, карьеристам, графоманам туда закрыт наглухо. Помните у Пушкина: «Нет на свете мук сильнее муки слова…» Выстрадано.

— А как попасть в этот «ад искусства»?

— Надо стать мучеником искусства. «Врата ада» Родена и есть вход в «ад искусства»… Своеобразная аллегория всех мук, когда художнику, подобно титану Кроносу, приходится пожирать своих детей — уничтожать в тысячу и первый раз свои творения, сжигать рукописи, разбивать статуи, которые вдруг показались взыскательному творцу несовершенными. В отличие от Дантова ада этот ад создали сами художники, добровольно, как вид самоистязания во имя любви к людям. Там все горят в адовом огне вдохновенья.

Я тогда жадно прислушивался к каждому слову скульптора, кое-что записывал. Мог бы и не записывать: его мысли навсегда вошли в меня. И то, что вначале сторонний наблюдатель мог бы принять за «мудрую болтливость», имело свои корни и причины: мы не знали, что скульптор работает над большой книгой «Художник и жизнь», разговоры с нами о сущности искусства были своеобразной репетицией. Он словно бы предварительно «оформлял» идеи, испытывал их воздействие на нас, придавал им «скульптурную» четкость.

О Фрице Кремере я впервые услышал все в той же мастерской нашего скульптора. Бронзовый памятник узникам Бухенвальда был установлен еще в 1955 году. Помню, наш скульптор сказал:

— Конечно же он шел от Родена, от его «Граждан Кале». Но что из того? Хорошо, когда у художника есть от чего оттолкнуться. Я видел памятник, когда был в Веймаре. И до сих пор не могу прийти в себя от потрясения… Нужно смотреть при закате…

Затем начинались сугубо теоретические рассуждения о брутализме, грубой ощутимости, подчеркнутой весомости форм, издавна присущей якобы немецкой скульптуре. Взять хотя бы того же Барлаха, его памятник павшим в войне в соборе Гострова, с подвешенным к потолку бронзовым бескрылым ангелом смерти, у которого лицо скорбящей старухи. Когда смотришь на этого ангела, то тебя пронизывает чувство тяжело покоящейся неподвижности… И смерти! Так вот: Кремер в некотором смысле пошел дальше Родена: композиция великого французского ваятеля, по сути, вневременная, потому оставляет нас в общем-то сторонними наблюдателями. Ну а Кремер выразил само время, его конкретно-историческую боль. Его узники не задрапированы в некие условные рубища — это конкретные люди в куртках и рубахах. Герои Родена — безмолвные жертвы, спаянные лишь единством переживаемой трагедии; узники Кремера — восставшие борцы, наделенные коллективной волей. Потому многофигурная группа Кремера произвела ошеломляющее впечатление во всем мире… Кремер начисто лишен парадности… Его монументализм несовместим с приукрашиванием и парадностью…

От него мне стало известно, что в Москву привезены гипсовые отливы фигур кремеровской группы, советовал взглянуть на них. Но я так и не выбрал дня. И потом, когда имя немецкого ваятеля замелькало в газетах и журналах, выдвинулось на первый план, очень пожалел об этом.