Великая охота

Как-то Ранд наблюдал, как дома, в Эмондовом Лугу, Уотли Элдин раскрашивал ко Дню Солнца повозку: яркими цветами Уот нарисовал картинки и окружил их причудливым орнаментом в виде завитков. Проводя кайму по границе, Уот касался кончиком кисти повозки, нанося тонкую линию, которая становилась толще, когда он прижимал кисть сильнее, и тоньше опять, когда ослаблял нажим. У этой местности был такой вид, словно по ней кто-то прочертил полосы исполинской огненной кистью.

На гари не росло ничего, хотя вид у выжженных участков, по крайней мере у некоторых, был довольно давний. И намека не осталось в воздухе на копоть, даже на дымок – Ранд нагнулся с седла, отломал черный прутик и понюхал. Старый, но ничто не пробило новых ростков на этой земле. Черное расступалось перед зеленым, зеленое уступало черному, между ними – будто бритвой проведенные границы.

Да и сама по себе местность вокруг лежала мертвая, как и опалины, хоть трава и устилала землю ковром, а деревья стояли в лиственном наряде. У всего был увядший, поблекший вид, какой приобретает одежда от частых стирок или выгоревшая на солнце. Не было ни птиц, ни зверей – Ранд их не видел и не слышал. В небе не кружили ястребы, не тявкала охотящаяся лиса, не пели птицы. Ничто не шуршало в траве, не сидело на ветках деревьев. Ни пчел, ни бабочек. Несколько раз путники переправлялись через мелкие речушки, хотя порой поток вгрызался в глубокий овраг с крутыми склонами, и лошади с трудом спускались и карабкались по осыпающимся песку и глине. Вода в этих ручьях была чистой, хоть копыта лошадей взбаламучивали ил, но ни разу из поднятой мути не вылетел стремглав ни пескарь, ни головастик, даже водяной паук не пробежал, танцуя, по воде, и не кружилась над потоком суетливая златоглазка.

Эту воду пить было можно – пришлось проверить, поскольку воды во фляжках все равно надолго не хватило бы. Ранд попробовал ее первым и заставил Лойала с Хурином обождать и посмотреть, не случится ли с ним чего худого, и лишь потом разрешил им пить. Ему пришлось долго убеждать спутников в том, что проверять должен он; это была его обязанность. Вода оказалась холодной и мокрой – но лучшего о ней сказать было нечего. Она была выдохшейся, будто прокипяченной. Глотнув, Лойал скорчил гримасу, лошадям вода тоже пришлась не по вкусу – они мотали головами и пили неохотно.

Был один признак жизни – по крайней мере, таковым его считал Ранд. Дважды он замечал лохматую полоску, ползущую по небу, – будто начерченная облаком линия. С виду черточки казались неестественными – очень уж ровными и прямыми они были, но юноша представить себе не мог, откуда они взялись. Своим товарищам он об облачных линиях не обмолвился. Скорей всего, и не заметили. Хурин всецело отдался следу, а Лойал совсем погрузился в свои мысли. Во всяком случае, об этих полосах они ничего не сказали.

Трое всадников скакали все дальше, разгорался блеклый день. И тут Лойал вдруг, ни слова не произнеся, одним махом соскочил со своей большой лошади и зашагал к купе гигантского метельника. Стволы деревьев, в шаге над землей, расходились множеством толстых сучьев, прямых и негибких. На верхушке каждый сук разделялся опять, превращаясь в лиственную метелку, от которой и пошло их название. Ранд остановил Рыжего и собрался спросить, что огир делает, но что-то в походке Лойала – тот словно в чем-то был неуверен – удержало язык Ранда. Пристально посмотрев на дерево, Лойал положил руки на ствол и запел глубоким тихим голосом.

Однажды Ранд уже слышал огирскую древопеснь, тогда Лойал пел над умирающим деревом и вернул его к жизни, и Ранд слышал о воспетой древесине – предметах, которые изготовляют из дерева с помощью древопесни. Как говорил Лойал, Дар постепенно исчезает; он – один из немногих, у кого имеется ныне этот талант; последнее-то и делало воспетое дерево еще более редким и высоко ценимым. Когда Лойал пел прежде, песнь его звучала так, будто пела сама земля, теперь же огир бормотал свою песнь почти застенчиво, и этот странный край вторил ему шепотом.

Это казалось чистой песней, музыкой без слов – слух Ранда, по крайней мере, ни одного не разобрал; если слова и были, то они растворились в музыке, исчезли в ней, как струйки воды сливаются в поток. Хурин смотрел на огир разинув рот.

Ранд не был уверен, что же такое делает Лойал или как делает; негромкая песнь гипнотически обволокла его, заполняя разум почти так же, как и пустота. Лойал провел большими руками по стволу, напевая, лаская голосом, как и пальцами. Теперь ствол казался как-то ровнее, будто поглаживания придавали ему форму. Ранд заморгал. Он был уверен, что сук, над которым работал Лойал, имел на своей верхушке ветви, как и остальные, но теперь он заканчивался закруглением прямо над головой огир. Ранд открыл было рот, но песня погасила его порыв. Она казалась столь знакомой, эта песня, он будто знал ее.

Вдруг голос Лойала вознесся до высшей точки – почти благодарственный гимн, так все прозвучало, – и песнь кончилась, затихая, как замирает легкий ветерок.