Великая Ордалия

Старик был потрясен и впал в уныние, но о беременной этого сказать было нельзя. Она пришла, рассудил Выживший, ради неизвестной ей самой цели. И раздражало её не столько разрушение Ишуаль, сколько упадочное настроение старика.

Отца ребенка, которого она несла в себе.

Эти откровения рождали сценарии дальнейшего развития событий, возможности, мелькавшие перед его внутренним оком. И, когда они с мальчиком явили бы себя незваным гостям, именно ей назначено было стать заступницей, умягчать страхи и подозрительность старика.

Однако Выживший заметил также облегчение в душе старца. Ленивый прищур, рассеянный взгляд, замедленные сердцебиения, ибо исчез ужас …

Ужас перед дунианами.

Это ей суждено было распахнуть врата доверия меж ними — так, по крайней мере, казалось.

А потом они вошли в Родительскую.

Уцелевший следил за ней из черноты, слишком далекой, чтобы заметить что-либо большее, нежели мотивы её действий. Он заметил, как она пошатнулась, словно внезапно ослепнув, когда взгляд её коснулся каменных постелей, костей дунианских женщин. Непонимание… Ужас…

Ненависть.

Глубокая, знакомая ему ненависть, овладела ею, явившись из …ниоткуда.

Она также была безумна.

Но старик не знал этого. Он пришел, чтобы поверить в её безумие, чтобы воспринять её суждение как свое собственное. И когда она заговорила, Выживший понял, что время для наблюдения подошло к концу. У них не оставалось другого выбора: следовало вмешаться, чтобы справиться с необычайным поворотом событий.

Она высказывала суждение, которого старик не разделял — пока что.

И он послал к ним мальчика.

Владевшее им безумие принялось оспаривать принятое им решение насчет мальчика. С внутренним протестом наблюдал Выживший за его приближением к двоим незнакомцам. Ребенок казался ему более хрупким, чем был на самом деле, более одиноким. Из какой-то тьмы наползала холодная и неосознанная уверенность в том, что он послал мальчика на смерть…

Однако перед ним были не Визжащие. Это были люди, заляпанный холст, который дуниане отскребли добела. Они добивались понимания, а не крови и боли. Им нужно было знать, что произошло в этом месте… что именно случилось с Ишуаль.

Когда мальчик окликнул их, они прислушались к его голосу, замерли, стараясь скрыть тревогу.

Но когда старик ответил ему на его же родном языке, Выживший понял, что с дунианами этих путешественников связывает нечто глубокое. Древнее. Нечто из того, что было прежде.

Когда мальчик назвался перед стариком своим собственным именем Анасуримбор, Выживший понял, что их связывает и нечто живое. Нечто, рождавшее безграничный ужас.

Это мог быть только его отец.

— Мимара… — хрипит старый волшебник. — То… о чём ты просишь…

Она понимает, что переступила черту. Она ощущает иронию. Столько лет она подшучивала над заудуньяни, высмеивая их бесконечные поклоны и чистоплюйство, их низкопоклонство, и более всего их голубоглазую искренность. И только сейчас она понимает истину, к которой восходят их заблуждения.

Месяц за месяцем она размышляла над Оком Судии, ощупывая его, как язык во рту пересчитывает отсутствующие зубы. Не проклятье ли оно? Или дар? Не погубит ли оно её? Или может быть возвысит? И пока она пыталась постичь его, не осознавая того, что оно само постигает. Она потерялась в лабиринте намеков и следствий, задавая такие вопросы, на которые ни одна душа, столь легкая, столь смертная, не могла даже надеяться найти ответы.

Эти вопросы, как она теперь понимала, так и оставались вопросами, словами, брошенными в лицо людскому невежеству. В облике искренности…

Но теперь — теперь-то она понимает: фанатизм невозможно отличить от подлинного постижения добра и зла.

Обладать Оком означает знать, кто будет жить, а кто умрет — знать столь же определенно, как знаешь собственную ладонь! A знать — значит стоять бестрепетно и легко, быть — упорным, неподатливым, столь же не ведающим усталости, как предметы неодушевленные. Быть неподвижным, непобедимым… даже в смерти.

— У тебя нет выхода, Акка, — говорит она голосом, пропитанным сочувствием и печалью. — Они же — дуниане…

Она берет его за вялую, как у паралитика руку, и это кажется необходимым и неизбежным, ужас и нерешительность искажают его лицо, заставляют прятать глаза.

— Тебе известно, какую опасность они представляют. Лучше, чем кому бы то ни было.

Выживший, бесстрастный и неподвижный, молча наблюдал за ними с постепенно теплеющего блока каменной кладки. Он отверзал уста только для того, чтобы отвечать на вопросы мальчика, продолжавшего бороться с мыслями, укрывающимися под хаотической вспышкой человеческих страстей.

— Он давно с подозрительностью относится к нам… — отметил мальчик.

— Десятилетия.

— Из-за твоего отца.

— Да, из-за моего отца.

— Однако её подозрительность родилась недавно.

— Да. Однако, это нечто большее, чем просто подозрительность.

— Она презирает нас… Из-за того, что увидела здесь?

— Да. В Верхних Галереях.

— В Родительской?