Великая оружейница. Рождение Меча (СИ)

Сделала Смилина колечко – скромное, с тремя маленькими медовыми яхонтами. Почему она выбрала эти солнечные камушки? Такой ей виделась Любоня – олицетворение тёплого летнего денька. И в волосах её горела озорная рыжинка, и в улыбке мягко золотилось простое, земное тепло. Обрадуется ли она подарку, улыбнётся ли? А может, швырнёт в лицо?..

Одинец был в кузне с сыновьями, а хозяйка пекла пироги. Увидев Смилину, она всплеснула белыми от муки руками и осела на лавку.

– Ты ли?.. Родненькая ты наша!

Смилина не ждала, что её встретят, как с войны, и в груди разлилось приятное тепло. Когда она сняла шапку, заблестев гладкой головой с чёрной косой на темени, младшие девочки вытаращили глаза, хозяйка тоже смутилась, но спрашивать постеснялась.

– Вид у тебя… цветущий, родимая, – только и молвила она, вытирая слёзы радости. – Хорошо дела идут?

Одета Смилина была теперь не в пример лучше, чем прежде: тёмно-синий вышитый кафтан, алый кушак с кистями, вместо чуней с онучами – сапоги. Работа начала окупаться и кормить её, по земле пошла добрая слава, и к ней потянулись ученицы, мечтавшие заполучить такой же волшебный дар. Вместо деревянной избушки Смилина выстроила каменный дом. Впору было задуматься о ладушке и детках…

– Не жалуюсь, матушка, – сдержанно улыбнулась оружейница. – А ваши дела как?

– Да всё по-старому, – ответила хозяйка.

Смилина наконец решилась затронуть то, что её больше всего волновало:

– Здорова ли Любоня?

Губы хозяйки задрожали, на глазах набрякли слёзы, и Смилина помертвела, ожидая услышать страшное. Сердце холодным камнем повисло под рёбрами.

– Беда нам с нею, – прошептала хозяйка. – Тает и сохнет, как деревце подрубленное… Не радуется ничему, сидит только в светёлке своей, шьёт… Мастерица стала знатная, но окромя работы этой ничего в её жизни нету. Кто сватался к ней – всем отказала. А теперь уж и не заезжают сваты вовсе, позабыли к нам дорожку. Так и стоит сундучок с приданым нетронутый.

Заледеневшее сердце оттаяло, горестное окаменение отступило, Смилина тихонько выдохнула. Главное – жива.

– По тебе её сердечко изболелось, по тебе одной тоска её неизбывная, – уткнувшись Смилине в плечо, опять размокла супруга Одинца. – Нет ей жизни без тебя! Вот, вот, посмотри!

Она проворно куда-то сбегала, поседевшая, но ещё подвижная и живая, а вернулась с платком в руках. Лёгкая, полувоздушная ткань раскинулась на столе, и с неё на Смилину глянуло её собственное лицо – как отражение. Оторопь наползла жужжащим колпаком, в обоих ушах будто комарьё запело.

– Твой облик, узнаёшь? – всхлипнула хозяйка. – Как живая ты вышла! Мастерица она, что тут скажешь…

Тяжкая грусть повисла на плечах. Сдвинув брови, долго Смилина смотрела на удивительную вышивку, а где-то далеко шептались белогорские сосны, укоризненно качая кудрявыми макушками.

– Где она? – глухо спросила женщина-кошка, поднимаясь.

– Так в светёлке своей, – засуетилась хозяйка. – Ты с ней повидаться хочешь? Иди, иди, родимая, она тебе ох как обрадуется!

Она засеменила следом за Смилиной, но та у двери тихо сказала:

– Матушка, дозволь мне с нею наедине увидеться.

– Ступай, ступай, – подтолкнула та.

Притолоки в доме были как раз по росту Смилины: чтоб она не нагибалась при входе в каждую комнату, Одинец когда-то все их переделал, подняв выше. Но потолка она макушкой всё-таки почти касалась. Войдя, Смилина застыла: вместо крепенькой, как репка, Любони за вышивальным столиком сидело полупрозрачное существо, тоненькое, как былинка. Стежок за стежком, стежок за стежком – неустанно трудились пальчики, и на праздничной скатерти расцветали алые маки, переплетаясь с пупавками и колосьями пшеницы. Сердце горячо облилось солёной смесью крови и слёз, и Смилина окликнула едва слышно:

– Любонюшка…

Если б не глазищи, не узнать было б Любоню. Воткнув иголку в ткань, она медленно поднялась, не сводя этого леденящего, осенне-грустного и исполненного далёкой нежности взгляда. Она будто не верила, что Смилина стояла перед нею живая и настоящая, а потому улыбалась гостье, как сну, как прекрасному видению, посетившему её средь бела дня.

– Здравствуй. – Женщина-кошка шагнула к ней, и половица скрипнула под её тяжёлой ногой, обутой в чёрный, расшитый жемчугом сапог. Еле держал её этот ветхий пол.

– Ты?.. – Любоня то хмурилась, то снова улыбалась. – Ты здесь? Ты вернулась?

– Да, моя голубка, это я. – Смилина подхватила её и поставила на лавку, чтоб смотреть прямо в глаза, а не сверху вниз.

Сердце сжалось: будто не живую девушку руки подняли, а куклу соломенную. Никакого весу… И вместе с тем, как ни странно, эта худоба, болезненность и воздушность красили её, делая тоньше, нежнее, одухотворённее. Смилина с горько-солёным, тёплым комком смешанных чувств любовалась ею. Уж не репка, а цветочек на хрупком стебельке, который хотелось беречь от мороза и ветра.

– Тебя не узнать, моя хорошая. – Голос осип, Смилина сама себя едва слышала.

Ресницы Любони опустились, защекотав пушистыми тенями втянувшиеся щёки, на которых едва виднелись поблёкшие конопушки, а потом вскинулись опять.

– Что, сильно я подурнела?