Великая оружейница. Рождение Меча

Погожий, солнечный денёк желтобоким яблоком катился к вечеру. За поминальным обедом все поели плотно и к ужину голод не успели нагулять; Дворята выставила на стол только яблочно-грушевый взвар, кутью и пиво.

– Помянем Милату ещё разок, – пригласила она.

– Она того заслуживает, – кивнула Смилина, присаживаясь.

Вяченега, немного освежившаяся дремотой, чувствовала себя бодрее. Вышла к столу и Свобода, позёвывая и прикрывая рот пальцами. Отдохнувшей она не выглядела, и её бледность встревожила оружейницу.

– Как ты, моя ягодка? – спросила она озабоченно.

– Ничего, лада, – улыбнулась в ответ супруга. – Не тревожься. Ночью доберу отдых.

– А где Таволга? – Вяченега обвела взглядом собравшихся за столом.

– Я схожу за нею, матушка, – сказала Смилина.

Она нашла вдову сестры в сараюшке, среди старой домашней утвари и вязанок соломы. Она стояла к Смилине спиной, и её плечи вздрагивали, а взор был устремлён к перекладине под потолком.

– Сестрица, там все за столом… собрались… – Голос у Смилины как топором отрубило, дыхание сбилось в груди: из трясущихся рук Таволги выпала верёвка с петлёй. – Сестрица! Ты что ж это удумала, а?!

Вихрь негодования, надсадной боли и горечи так поднялся в оружейнице, так захлестнул её, что она могла только крепко встряхивать женщину за плечи. Та жалобно жмурилась, закрывая лицо руками.

– Что ж это ты… а? – яростно ловя ртом разлетающиеся вёрткими стрижами слова, выдыхала оружейница. – Ты что?! А детки сиротами останутся?! Одну родительницу потеряли, так надо и вторую у них отнять? Это как, по-твоему, а?! Ладно ещё, Чемеря – она уж подросла, скоро работать начнёт, но Росянка-то… Она ж – маленькая! Ей матушка нужна!

– Сестрица… Пусти… пусти, – молила Таволга, чья голова от сотрясений моталась из стороны в сторону. – Помутилось… Затменье рассудка настало…

Смилина, осознав, что делает хрупкой Таволге своими ручищами больно, опомнилась и разомкнула пальцы. Жалость впилась в сердце пчелиным укусом, и она притянула вдову к своей груди, гладя по голове.

– Ну, ну… Сестрёнка, ты не одна. Мы все с тобою.

Рыдания сильными, мучительными толчками сотрясали Таволгу, искажали слезливой маской лицо.

– Как мне теперь жить, сестрица? Как?! Я не знаю… – Она бессильно уткнулась лбом в кафтан Смилины.

– Знакомо мне твоё горе, родная. Поверь, знакомо и ведомо. Сама испытала. – Смилина гладила вздрагивающие плечи и острые лопатки Таволги. Могучая пятерня оружейницы покрывала собой всю ширину её спины, и женщина-кошка боялась сильнее прижать эти тоненькие косточки, чтоб ненароком что-нибудь не сломать. – Мы ведь с Любоней и пожить не успели. Не стало её. И дитятка нашего. Врагу не пожелаю потерять и жену, и ребёнка в один день. Ох, сестрёнка… Ох, дурочка моя. У тебя ж дочки! О Росянке подумай… В глазки её загляни – и свет увидишь среди черноты кромешной, правду тебе говорю. Верь. А Чемеря? Она хоть и хочет казаться взрослой, но надави на неё горем, боль непомерную на плечи взвали – и переломится стебельком тонким. Ты не видела, как она тебя обнимала, как держала тебя там, у тела твоей супруги, а я видела – со стороны. Она о своей скорби забывала, лишь бы твою облегчить. А ты что удумала сделать? Ты б своим кровинкам просто… сердца вырвала заживо. Их сердечки, которые рядом с твоим бьются с любовью! Ты нужна им, сестрёнка. Живая!

Таволга уже исступлённо кивала, не вытирая солёных ручьёв, лившихся по щекам. Осознав весь ужас шага, который чуть не совершила, она тряслась всем телом, и Смилине пришлось долго её успокаивать.

– Ну, всё… Вытри слёзы и пойдём. Твои детки не должны видеть тебя зарёванной. И жену мою пугать не будем, ладно? Ей и так несладко пришлось, а она ведь в тягости.

Она заставила Таволгу умыться и отвела к столу, где Вяченега как глава семейства уже распределяла кутью по мискам.

– Ты где там запропастилась, дитятко? – спросила она строго. – Только тебя и ждём.

– Умывалась я, матушка, – быстрым полушёпотом ответила вдова. – Прости, что заставила ждать.

– Ну, садись, – кивнула Вяченега, ставя перед невесткой миску с кутьёй.

Но обмануть её родительское сердце было невозможно. Шёпотом она спросила у Смилины:

– Что там стряслось? Только правду говори. Ты врать не умеешь, тебя глаза выдают.

Смилина не посмела соврать. Прикрывая рот руками, она прошептала Вяченеге на ухо чуть слышно – так, чтоб не слышали остальные:

– Она в сараюшке удавиться хотела. Я её почти что из петли вынула.

Лицо Вяченеги застыло белым мрамором, но она ничем не выдала чувств – ни словом, ни криком, ни движением бровей. По знаку её руки все принялись за кутью. Вспоминали добрыми словами Милату, и слёзы невольно плыли в глазах тёплой пеленой – особенно у вдовы. Смилина то и дело сжимала под столом руку Таволги, и та покорно кивала, как бы заверяя: «Не беспокойся, я всё поняла».

Миски и кружки опустели. Девушки убирали со стола, а Вяченега сделала Таволге знак следовать за нею.

– Пойдём, свет мой, на два слова.