Великая разруха. Воспоминания основателя партии кадетов. 1916–1926

Я не шовинист и не германофоб. Но неприятно было ходить добиваться права на жительство, на выезд в немецкие присутствия в русском древнем Киеве. Каюсь: мне менее претило посещение в Москве присутственных мест большевиков, мною ненавидимых и власть которых мне отвратительна. Это явление психологическое. А в самом начале войны, в разгар шовинизма, я же, как пацифист и председатель Общества мира, на многолюдном собрании этого общества в Москве в переполненной зале Политехнического музея восстал против погромов магазина с вывесками немецких владельцев, высмеивал переименование в ресторанах филе по-гамбургски и венского шницеля в филе славянское и шницель по-сербски и, призывая к отчаянной борьбе с врагом, призывал и к гуманному отношению к мирному немецкому населению, приводя слова французского социалиста Вальяна в 70-м году: «Мы воюем с германским милитаризмом и империализмом, но не с мирным немецким народом». В юности мне приходилось жить в Германии, и мне прирейнское и баденское население очень симпатично. И тем не менее спокойное пребывание за гранью вражеских штыков в Киеве мне более претило, чем тем правым элементам, о которых я говорил в предыдущей главе.

Немцы проявили себя хорошими администраторами. В частности, отлично были организованы отправки солдатами пищевых посылок в Германию с жирами, мукой и прочим. Я видел на станциях горы этих ящиков, которые посылались в Германию целыми поездами. Там, как говорят, семьи солдат и офицеров продавали часть продуктов на сторону, так что Украина в значительной степени питала оскудевшую Германию.

В это время и на Украине уже замечалось в немецких войсках начало разложения и отзвуки начинавшейся в Германии ноябрьской революции. Солдаты начали ругать Вильгельма, и дисциплина в отношении офицеров ослабела. Я это заметил по разговорам с солдатами в вагонах и на станциях. Впоследствии в Белграде М.В. Челноков рассказывал мне, что он в это время жил в Чернигове и что живший над ним старый немец полковник плакал, когда говорил о настроении солдат, и было слышно, как он целыми ночами шагал по своей комнате.

И в Киеве было много кадетских заседаний местной группы и наличных членов Центрального комитета. Кроме местных членов Центрального комитета, припоминаю присутствие Милюкова, Вернадского, Демидова. При личных сношениях стирались углы и недоразумения, возникшие вследствие разобщенности между киевлянами и Центральным комитетом в Москве. Но я доказывал, что мы в Москве, отнюдь не посягая на фактическую автономность киевлян кадетов, как результат разобщенности, считали неправильным образование самочинного формально автономного какого-то украинского главного комитета, не предусмотренного уставом, как бы вытекающего из самостийности Украины. Совершенно аналогично провозглашение автокефалии заграничных православных церквей, без надобности отходящих от Тихоновской церкви, которая отнюдь не ограничивала их фактическую автономию вследствие разобщенности. Ефимовский, бывший председатель московской студенческой К.-д. партии, когда я был председателем Центрального комитета, теперь в Киеве сблизившийся с Шульгиным, стал в прессе очень резко нападать на Милюкова. Так как Ефимовский не выходил из партии и бывал на заседаниях местной группы, то я имел с ним сепаратный разговор о недопустимости выносить наружу и в такой форме разногласия внутри партии, да еще с председателем Центрального комитета. И на заседании группы, не называя его, я высказал, что более, чем когда-либо, нужно поддерживать партийную дисциплину и что партия, известная таковой, сумеет настоять на ее соблюдении. (Если теперь я и позволяю печатно и определенно говорить о разногласиях с Милюковым, то потому, что это уже отошло в область истории, а Милюков первый в публичных выступлениях в своей газете отмежевался от партии, отколов меньшинство ее и признавая, что политический водораздел якобы должен пройти по телу партии.)

Тогда же, резко расходясь с тактикой Милюкова, я счел нужным оградить его от публичных выпадов младшего нашего товарища. Впрочем, Милюков, чувствуя свой разлад с партией, тогда же в Киеве на первом заседании членов Центрального комитета заявил, что он слагает с себя звание председателя Центрального комитета, так что председательствовать на заседаниях пришлось мне. Так как немцы к этому времени ослабли и одоление их союзниками было неминуемо, то и в ориентации своей он поколебался. На бывшей тогда же в Екатеринодаре конференции, на которую он и многие к.-д. из Киева поехали, он «пошел в Каноссу»[11] и принял позицию партии по отношению к союзникам, которую мы с таким трудом отстояли нашим московским сидением.

На конференцию я не поехал, так как достаточно пришлось поработать в последнее время и над партийными делами и хотелось между Москвой и Екатеринодаром хоть немного отдохнуть в Киеве.