Великая смута

— Что вы! Теперь же на таких спрос. Трудоустроился в Верховном Совете у Снегура. Возглавляет комиссию гласности. Теплое местечко, — прибавил Атаманенко не без зависти.

Не хотелось больше продолжать разговор на эту тему. «Партгеноссе» коснулся ее с другой стороны.

— Райком доживает последние дни. Говорят, в верхах вопрос уже решен. В воздухе носится идея самороспуска. Сперва они нас предали, разоружили, теперь сдают. Сижу вот, разбираю и сортирую архив. Признаться, пренеприятная процедура.

— Земля круглая. Где-нибудь встретимся.

В полупустом кабинете словно эхо в ответ раздалось:

— Земля круглая. Помяните мое слово, это только начало.

НАЗАД В ЛЯДОВЕНЫ

Райкомовский разговор продолжился в доме Стойки.

— Мне кажется, я совершенно уверен, — говорил Григорий Павлович, рассекая ладонью воздух, — все это только перемена декорации.

Борис выразился определенней:

— У них все давно расписано-распланировано. Бьюсь об заклад, — на скулах розовощекого богатыря обозначились каленые желваки. — Эти штучки были задуманы не в Госплане СССР, а в тихих кабинетах ЦРУ.

Подумалось, откуда в крестьянском доме такая осведомленность в «государственных делах», о чем помалкивают информационные службы, пресса и прочее. Явилась мысль о народном разуме. Это своего рода ноосфера, олицетворяющая всеобщую мудрость, разум матери-природы. А сельский люд ближе нас к природе.

В жизни все переплетено удивительным образом. Те две великие войны, потрясшие наше Отечество до основания, как и последующие за ними героические будни в восстановительный период, с которыми тоже были связаны и тяготы, и героика, и жертвы, слезы, кровь. Народ же, в общей своей массе, все принимал как ниспосланные небом испытания — покорно, безропотно. Истинно по-христиански. Потому с высоты прожитых лет тот отрезок истории воспринимается (ежели не примешаны личная корысть или политические предубеждения) как вынужденная целесообразность. Блага, по законам неба, даром не даются — от каждого требуют посильных затрат.

Не обнесла судьба горькой чашей и крестьянский род Стойко. Без единой царапины прошел дороги войны Павел Васильевич. Погиб же от вражеской пули в мирное время, в ста метрах от своего двора.

Шло заседание правления колхоза. Обсуждали хозяйственные вопросы: как лучше и быстрее собрать урожай силами только что организованной сельхозартели. Засиделись допоздна. Повестка дня исчерпана. Председатель встал из-за стола. В сей момент раздался оглушительный выстрел и звон разбитого стекла. Как подкошенный сноп упал Стойко на руки подоспевших товарищей.

Убийцу быстро нашли. Им оказался некто Сергеевич, односельчанин, в прошлом агент румынской жандармерии, известной в народе как «сигуранция». Наемный убийца понес заслуженную кару. Не сговариваясь — так уж как-то само собой вышло, — что в Лядовенах старались не упоминать имени презренного. Его предали анафеме.

Но вот повеяли новые ветра. Стали в стране переиначивать собственное прошлое. Тут-то и вынырнул словно из-под земли сын Сергеевича. Да с кучей претензий на несправедливость. Родителя своего выставлял как непреклонного борца с ненавистным сталинским режимом. Требовал безоговорочной реабилитации и очищения от политической грязи его «доброго имени». И себя не забыл. Как чадо невинно репрессированного требовал компенсации (в денежном выражении, с процентами) за моральный и материальный ущерб. И разумеется, государственное обеспечение в виде повышенного пенсиона.

Такая постановка вопроса вызвала в Лядовенах и смех, и переполох. Рассуждали по-житейски:

— Помалкивал бы «отпрыск», так он еще и выхваляется. Как бы то ни было, но ведь батька его невинную душу сгубил.

Что правда, то правда. Но и другая есть правда: за все прошлые годы никто и никогда — ни по злобе, ни по пьянке — не попрекнул сынка за родительский грех. Впрочем, и дружбы никто не водил. Костакэ рано овдовел, жил бобылем, держался особняком. Когда же жизнь в конце 1980-х взбаламутилась, вспомнили о трагической кончине первого своего председателя колхоза Стойки. Теперь уже без всякого пиетета. Тут и имя его убийцы вдруг воссияло. Вдруг и «отпрыск» поднял голову. Сергеевич-младший забегал, засуетился. Его стали приглашать в Кишинев, где он, обливаясь потом, перед телекамерами во всю клеймил сталинский режим и его пособников. Потом сделал Костакэ заявление: дескать, следовало бы смельчаку-патриоту (уже не убийца, а мститель!) хотя бы скромный памятник поставить.

«Откуда взялся этот морок?» — подумал я про себя. Затем вопрос повторил вслух в доме Стойки. Мужчины молча переглянулись. За всех ответила Надежда:

— Зачем оно вам? Все равно до конца не докопаетесь.

Григорий Павлович изрек резко, по-молдавски:

— Не лезь, женщина, в мужские разговоры!

— Верно, тут много разного понамешано, — сказал хозяин, когда мы остались в комнате втроем.

— Вам бы пожить тут, — подкинул идейку Борис. — Среди местного народа пожить и потолкаться. Материалу не то, что на газетную заметку, на большую книгу хватит.

Так на общем совете и порешили.