Великая страна

— Доброй ночи, — ответила Мэгги. Ее словесный автопортрет, как ни странно, взволновал и удивил ее самое. Она и не подозревала, какой зыбкой была ее связь с Давидом Гуренко. До этой минуты все вокруг происходило с ней как бы чуть-чуть не всерьез, с допуском в каких-то полпроцента. У Мэгги вроде как оставалась немножко мошенническая возможность обратно переменить пол и вернуться в Москву… но сейчас с блистательной ясностью она увидела, что таким образом получится не Гуренко, а изуродованная и засланная американская девушка. Она сможет морочить головы матери, корешам и подружкам Давида пару месяцев, затем ее собственные черты вылезут наружу, как арматура из гипса. Тут Мэгги задним числом ощутила в своих рассуждениях некую слабость, типа гнилой досочки в деревянном настиле.

Вот! Американскаядевушка. Глядя внутрь себя наподобие Гэри Честерфилда и лишенная малейших поводов для лукавства, Мэгги произвела ревизию своего национально-патриотического сознания. Результат оказался таков: ее менталитет был, несомненно, русским; любила же она обе великие страны, точнее, она любила людей по обе стороны Великого океана.

Второй раз за пять минут напоровшись на это соображение, Мэгги встала, положила на стол десять долларов (хотя бармен показал жестом, что в этом нет нужды) и поднялась к себе в номер.

Последнее, что она видела перед глубоким детским сном, — огромная белая-белая луна с темноватыми вмятинками и две графично-черные ветви на ее фоне, как бы кланявшиеся ей и аплодирующие бесшумно листами.

Внутри первого же сна, гулкого и серебристого, гостиничный номер Мэгги невероятно расширился и углубился, оставаясь, впрочем, гостиничным номером. В дикой высоте горели студийные юпитеры. И откуда-то со стороны окна к Мэгги приближалось что-то, категорически не бывшее человеком.

Это было понятие, печальное и мелодичное, — то ли прошлое, то ли будущее, то ли какое-то неведомое нам тут, в нашей сцепившейся реальности, время. Мэгги в оцепенении ждала, когда же фронт захлестнет и преобразит ее, но тут в ней возникла и возвысилась жалость к себе, но как бы отстраненно, как к третьему лицу; нежелание терять именно это человеческое существо, причем не из-за его невероятных достоинств, а просто по совокупности сложившихся черт, словно узор в калейдоскопе. Итак, сон не кончился, а прервался, и за ним обнаружился другой. Тут Мэгги бежала по гиблым местам, где на болоте против всех биологических законов произрастал какой-то сушняк.

Сразу обозначилось: все равно, от кого или за кем бежит Мэгги, потому что темой и предметом этого сна был сам бег, бег как таковой, словно снятый ускоренной съемкой, бег, не требующий напряжения мышц и не вызывающий усталости, бег, похожий на полет с препятствиями. То, от чего приходилось Мэгги уворачиваться, возникало перед ней кадр за кадром: мертвая осина с растопыренными руками, безымянный надломленный ствол, продолговатое озерцо с отчетливой зеленой коркой на поверхности черной воды. Но неизменно находилось, куда поставить стопу и как повернуть тело. Получалось, что этот бег организован чьим-то сознанием, превосходящим сознание Мэгги.

Она уходила по галерее снов, тщетно пытаясь запомнить дорогу назад.

Глава 36. Мэгги захворала

Она проснулась от яркого снопа света — встала, споткнулась и упала, но не на кровать, а как-то косо, больно ударившись о металлическую планочку. Отдышавшись, как старуха, она встала вновь. Ее кости ныли, самим этим нытьем приковывая Мэгги к реальности. Мэгги нашла глазами часы — часы показывали семь. Тогда, прикрыв глаза лодочкой ладони, Мэгги выглянула в окно. Ее, оказывается, слепило не солнце, а лампа фонаря — знаете, такое случается с электрическими лампами, они перед смертью начинают светить со страшной силой. Мэгги оперлась на подоконник и отдышалась. «Господи, да что же это со мной?» — праздно подумала она.

Интересно, что элементарная мысль о болезни не пришла в ее головку, впрочем, этой же болезнью и помутненную. Мэгги забралась в постель и укуталась; ее трясло. Она подумала, что постарела сразу и вдруг, по прямому велению Господа, как и возникла. Что жаловаться не на что и некому. Что она провалила задание полковника Левинсона, и никому, никому больше не сможет помочь. Потом забылась без снов, словно забилась в боковую нору.

Когда она отворила веки в следующий раз — липкие, словно снабженные магнитиками, — перед ее носиком возвышалась тумбочка, уваленная лекарствами, а чья-то прохладная рука ощупывала ей лоб. И снова провал.

В следующий раз был мягкий вечер, на стуле перед кроватью сидела сутулая женщина. Мэгги, присмотревшись, узнала ее — это была мать Давида Гуренко.

—  Здравствуйте, Белла Самойловна! — сказала Мэгги. — Откуда вы здесь?

Женщина, не отвечая, жадно осмотрела Мэгги.