Великая война. 1914–1918

Самые жестокие бесчинства начались 25 августа в Лёвене. Этот маленький университетский городок, «бельгийский Оксфорд», был настоящей сокровищницей архитектуры фламандской готики и Ренессанса, живописи, старинных рукописей и книг. Оккупанты, которых было 10.000 человек, вероятно, приняли ночное передвижение собственных подразделений за наступление противника. Немцы начали стрелять в предполагаемых врагов, а затем стали поджигать дома, где якобы засели франтиреры. В результате трехдневных поджогов и грабежей 209 гражданских лиц были убиты и 42.000 насильно вывезены из города, разрушены 1100 зданий и сгорела дотла университетская библиотека — 230.000 книг[131]. Весь мир был глубоко возмущен войной Германии против культуры, но не сама Германия. Ученые и интеллектуалы империи встали в первые ряды тех, кто апеллировал к патриотизму, обвиняя в развязывании войны русских варваров, британских обывателей и французских декадентов, поставивших своей целью уничтожение великой немецкой цивилизации. Еще до событий в Лёвене, 11 августа, профессор фон Гарнак, директор Прусской королевской библиотеки в Берлине, заявил: «…монгольская цивилизация московитов не смогла перенести свет XVIII века, не говоря уж о XIX, и теперь, в XX столетии, она вышла из-под контроля и угрожает нам»[132]. Немцы были одержимы идеей «света». Их пропуском в европейскую культуру были такие фигуры эпохи Просвещения XVIII века, как Лессинг, Кант и Гете, просивший на смертном одре «больше света». Да, Просвещение стало основой огромного вклада Германии в философию, историю и классические науки в XIX столетии. Образованные тевтонцы оскорбились, что немцев считают сжигателями книг. Самым обидным для них было возмущение, доносившееся из мировых центров науки и культуры: американские и европейские университеты осудили зверства немцев и в 25 странах сформировали комитеты по сбору денег и книг для восстановления библиотеки в Лёвене[133]. Немецкие ученые и писатели в ответ опубликовали обращение к миру культуры, подписанное выдающимися деятелями науки, в частности Максом Планком и Вильгельмом Рентгеном, в котором поддерживалась гипотеза о франтирерах, заявлялось о праве на ответные действия и утверждалось, что, если бы не доблестные немецкие солдаты, культура Германии давно была бы уничтожена[134].

Это обращение не возымело действия. Нанесенный ущерб был непоправимым. Горькая ирония заключается в том, что виноваты в бесчинствах оказались солдаты 17-й и 18-й резервных дивизий, которые участвовали во вторжении уже на позднем этапе, поскольку три недели оставались на месте формирования, в Шлезвиг-Гольштейне, чтобы защитить побережье Северного моря от возможной высадки британских экспедиционных сил[135]. Не участвовавшие в боевых действиях соединения попали под воздействие газетной пропаганды о франтирерах, а также сообщений о совершенно не ожидаемой немцами стойкости бельгийской армии при защите крепостей на реке Мёз. Сейчас трудно сказать, что больше разъярило немцев. Возможно, второе: миф о франтирерах на чердаках и в кустах был всего лишь тревожным слухом, тогда как факт реального сопротивления бельгийской армии не только разрушил ложное представление о пассивности Бельгии, но и угрожал развитию немецкого наступления на запад в его ключевом пункте.

Оперативная группа Эммиха, состоявшая из 11, 14, 24, 28, 38 и 43-й бригад, специально выделенных из родных дивизий, а также из 2, 4 и 9-й кавалерийских дивизий и пяти элитных егерских батальонов (легкая пехота) — все они были подразделениями регулярной армии, усиленными для проведения операции, — пересекла бельгийскую границу 4 августа. Войска двинулись прямо на Льеж, расположенный в 20 километрах от границы, вдоль линии, по которой сейчас проходит международная автострада Ахен-Брюссель. Оперативной группе были приданы две батареи 210-миллиметровых гаубиц — самого большого калибра до прибытия монстров из Австрии и с заводов Круппа. В Льеж послали парламентера. Утром 5 августа капитан Бринкман, бывший военный атташе Германии в Брюсселе, потребовал от Лемана сдать город[136]. Конечно, он получил отказ, и вскоре после этого немцы начали обстрел укреплений на восточном берегу Мёза. Атаку силами пехоты и кавалерии, пытавшихся прорваться между фортами, бельгийцы отбили. 34-я бригада попыталась навести через реку понтонные переправы. Гарнизоны фортов непрерывно вели по ним огонь, а интервальные войска 3-й дивизии занимали поспешно вырытые окопы и успешно отражали атаки немецкого авангарда. Потери немцев постоянно росли. Особенно тяжелыми они были в ночь с 5 на 6 августа у форта Баршон. Вот что писал впоследствии один из его защитников: «Немцы шли на нас плечом к плечу, цепь за цепью. Мы стреляли в них, и они падали поверх сраженных ранее, образуя жуткую баррикаду из убитых и раненых»[137]. Этот жестокий ночной бой был мрачным предвестником того, что произойдет в городах, которые еще не затронула война, — в Вими, Вердене и Тьепвале.