Великая война. 1914 г. (сборник)

Бывало, когда немцы, подготовляя атаку, уже очень сильно начинали заливать нас свинцом, развивая ураганный огонь, стрелки не выдерживали и как камнями швырялись во внезапную атаку. А так как до вражеских окопов было близко, то немцы мгновенно прекращали огонь, чтобы успеть привинтить штыки для встречи наших.

А наши, напугав и прекратив ненавистный и жуткий огонь немцев, снова ложились в свои окопы, потешаясь над поневоле притихшими немцами. А те ругались и снимали штыки, чтоб продолжать огонь.

На всякого мудреца довольно простоты! Немцы, приготовившие на изумление и страх всему миру свои чудовищные знаменитые мортиры в шестнадцать дюймов, упустили из виду совершенно, что их штык негоден для боя. Одетый на винтовку, он мешает стрелять, а снятый – заставляет опасаться внезапной атаки противника.

Вот тебе и идеальная армия!

Вообще, теперь у нас прилив бодрости. Мы видим, что хваленые немцы не так страшны, как их долго малевали повсюду. Правда, они дерутся зверьми, но… не в одиночку! И часто они идут в атаку вдребезги пьяные и понукаемые сзади пощечинами лейтенантов…

Да вот и теперь. За четверо суток мы не уступили им ни пяди. Правда, все время колыхались, то мы отодвинемся, то они отойдут. Но вот теперь, когда затихает уже бой, результатами своих атак немцы похвалиться не могут…

Но до чего же мы устали за эти дни!

И как хороша жизнь, и какие мы недалекие людишки! Ведь вот только теперь, после того, как стихла четырехдневная бойня, мы начинаем ощущать ярко, всем существом своим, что значит жить!

Какое значение имеют все эти незаметные на взгляд и привычные мелочи, на которые в мирное время мы не обращаем внимания. Ну, что такое – умывание! И вот сейчас, когда лицо заскорузло под слоем налипшей грязи и пота; когда руки, обветрившиеся и потрескавшиеся от мокроты и грязи, болят, это умывание – большое наслаждение. И душистое (еще из России) мыло так и ласкает взгляд…

А возможность ходить не согнувшись, во весь рост, не боясь пули? Ведь это же наслаждение, понятное только для гнувшихся в течение девяноста двух часов спин…

Когда я переменил смокшую и ставшую коробом одежду и белье, я точно в рай попал.

И страшно захотелось спать – до того сразу же разнежилось усталое тело.

Нет, хороша жизнь! И война учит ее любить.

Сейчас у нас доброе и жизнерадостное настроение. Правда, немного попортили его принесенные в штаб адъютантами полков списки потерь, в которых порядочно знакомых близко, еще вчера живых имен… Но что делать! Мы привыкли как-то. Машинально крестимся, когда читаем знакомое имя в списке убитых и даже… (да простит нас, Боже) вспоминаем порой с грустью:

– Эх! Плакали мои двадцать пять рублей, взятые покойником на днях еще, до двадцатого.

Да. Привыкли. А впрочем, и действительно, о чем горевать? Сегодня он, завтра, а то и сегодня же к вечеру и я за ним, в братскую могилку… Мы здесь все равны – и живые, и мертвые.

Только мертвым спокойнее и, наверное, под землей теплее…

12 сентября

Сегодня отошли с позиций. Приказано. Мы все будто озверели – до того прицепились к этому кусочку земли под нами… Люди в окопах стреляли, вопреки своему обыкновенному добродушию, с какой-то мрачной озлобленностью.

Раненые, очнувшись на перевязочном пункте, первым долгом спрашивали:

– А что, немец шибко прет? Наши не отстали?

Когда пришло приказание отойти, нам казалось, что бой выигран нами, и потому на нас это приказание повлияло ужасно скверно… Генерал сел и заплакал…

Полковник, мрачный, с крепко сжатыми губами, бегал взад и вперед по полянке и мял судорожными жестами свои руки.

Но… наше дело было исполнить приказание, и мы, не добравшись, отошли. Зачем, мы не знаем, но предположим, что на нас уж очень большие силы засели. Там-то, вверху, виднее.

Но вот объяснить отходящим солдатам цель отхода мы не могли, ибо сами ее плохо знали. И со смущением избегали вопроса:

– А что, ваш-бродь, почто это нас назад повели?

Приходилось отвечать:

– Так, брат, надо. Там начальство лучше нас знает, что делает.

И солдат соглашался.

– Это точно, что ему виднее… Да больно уж отходить совестно, полячишков-то… Разграбят их немцы… – вырывалось у него.

И его психология бойца за свою землю была проста и резонна и не вязалась в уме со стратегическими задачами.

Впрочем, они молодцами! Оригинально, что, когда мы дрались на «немецкой стороне», они, эти железные стрелки, дрались храбро, но добродушно. И бывало, когда под нащупывающее дуло его винтовки подвертывалась длинновязая фигура немца, он шептал, стреляя:

– Эх, ты, немчура… Ну, чего на пулю лезешь.

А тут, в последних боях, когда остервенелая волна серых фигур хлестала через бруствера их окопов и плыла с нестройным гамом на наши окопы, размахивая оружием, наши «бородатые дети» железной стеной вырастали навстречу и шли в такую мощно-злобную контратаку, что ее не могли остановить даже пулеметные струи, и немцы, оставив между нашими и своими окопами кучу исковерканных штыками тел, кидались назад.

И чуть не арканами ловить и сажать в окопах приходилось озверелых, порывающихся вперед солдат.

Вот что делает защита «своей стороны».