Великая война без ретуши. Записки корпусного врача

Приехали в город около полудня, заняли препоганое ветхое здание — деревянный флигель с выбитыми окнами, загрязненный до невероятности, масса валяющегося окровавленного белья. В довершение — масса крыс и мышей. Когда протопили помещение — ожили мириады мух. Вода в городе — неважная; жительствуют преимущественно] евреи; ни в одном доме нет удобств по части клозетов: надо ходить через двор на открытый воздух.

В штабе узнал, что под Вержболовым[228] второй день идут бои, участвуют наши 3-й и 20-й корпуса; немцев налегло на нас до двух корпусов; с правого фланга какая-то наша дивизия отступила. Хочу завтра съездить к местам боя, хотя далеко: придется в автомобиле совершить в один конец до 100 верст. А он меня так разбивает ужасно. […]

27 октября. […] Все более и более отвратительной становится мне рожа полковника, поставленного во главе санитарной части армии!! С особенным удовольствием поеду завтра в Ломжу[229], хотя и по случаю развивающегося в войсках сыпного тифа, но зато эти 2–3 дня моей поездки не буду я видеть упомянутого сына Марса, коему уместнее бы было быть в строю с мечом в руках, да и вообще поотдохну от всей этой писанины, к[ото]рой губится живое дело.

Получил сегодня я полевую записку Рейнбота […] полную полицейской придирчивости, начинающуюся: «Предлагаю донести, на каком праве Вы позволили…» и пр.

28 октября. Осенний мелкий дождичек, туман. В 10 утра выехал с капитаном Боголюбовым на автомобиле через Райгород[230] — Граево — Щучин[231] — Стависки[232]; расстояние около 90 верст по прекрасному шоссе прокатили в течение 4 часов, из них почти час употребили на обмен лопнувшей шины на свежую. Вчера еще с вечера мне занедужилось — поднялся сильный кашель, прибег к обычному купирующему средству — принял в два приема около 30 гран Dr. Alp-овых порошков; до сих пор еще голова от них одурманенная. Еле-еле пересилил себя отправиться в Ломжу, где мне сегодня необходимо быть по случаю появившегося сыпного тифа в войсках. Страшно меня разбивает езда на автомобиле; еле-еле добрались, так как не взяли «пропуска», и при выезде из Стависок и въезде в Ломжу нас часовой поэтому не пропускал. С трудом разузнали пароль — «Медоль».

Ломжа — городок маленький, чистенький; в руках немцев не бывший, но они доходили до него верст на 6–7. […] От губернатора поехали к начальнику 6-й Сибирской дивизии фон Геннингсу[233], в одном из полков к[ото]рой имелись случаи заболевания сыпным тифом; побеседовали на злобу дня; старая песенка о нашей дезорганизованности, когда имеется, напр[имер], корпус, но без его органов, без казначейства, без прочих необходимых] учреждений и без личного персонала; в армии отражается вся Россия — велика она и обильна, а порядка нет. Завтра выезжаю из Ломжи в месторасположение злополучного батальона и вообще всего 22-го Сибирского полка — на Бялы[234], на немецкую землю, куда путь пролегает через Щучин к СЗ через Хойно[235], Швандерн[236], Ролькен[237], в Козухино[238] надо будет спросить бригадного генерала Быкова[239]. Фон Геннинге с радостью сообщил мне весть, что сегодня его частями занят Иоганисбург[240].

29 октября. Утром рано выехал на Щучин, откуда сделал заезд на Бялу. Дорога от Чарновек[241] вплоть до самой Бялы представляет прегрустную и никогда не забываемую по трагичности картину разрушения и разграбления селений, попрания грубой, дикой силой всего культурного, драгоценного для человека; в Бялы целой осталась одна только ратуша, в к[ото]рой поместился штаб отряда генерала Быкова[242]; видны следы поспешного выселения нашего противника[243]. Не знаю, вынесу ли я до конца посланное мне испытание; кругом лишь зверство и цинизм. Поставление всяких завалящих полковников начальниками санитарн[ой] части армии я считаю положительно актом революционным.

Настроение солдат бодрое. Чувствуется, что поднялась вся матушка Русь. Пошли ей, Господи, победы и одоления, нашим же управителям -«псарям» — всех самых страшных на свете зол.

30 октября. Стоим все в том же Августове. Погода прегнусная; на душе отвратительно; болит голова, бьет сильный кашель, лихорадит. […]

31 октября. Я совершенно никуда не годен; лишился способности думать, чувствовать, желать, чем-либо интересоваться. Переписка административная] меня окончательно задавила — некогда прочитать приходящих писем от своих, газет.

Война! Для кого она священна? Для серой массы на позициях, но никак не для сверху стоящих, она для них — объект наживы, выгоды и личного интереса. Сегодня за обедом услышал высказанную полковн[иком] Генерального] штаба уверенность, что более 1¹/₂ месяцев война не продлится. Почему? Я думаю, потому, что все мы к тому времени дойдем до полного истощения нервных сил и обратимся в живые трупы.