Великаны сумрака

Ничего, ну почти ничего не боялся Коленька Морозов, сын родовитого ярославского помещика и красавицы-крестьянки. По научению няни ребенком еще шептал: «Свят, свят, свят, Гос­подь Бог Саваоф, исполнь небо и земля славы твоея!», и ночью шел на лунные берега озера, где с бьющимся сердцем ждал встре­чи с русалками или мертвецами, танцующими до рассветного часа, покуда петухи не пропоют. Хотелось убежать, но он не убегал. И на другую ночь, зная (все от той же няньки), что в темноте портреты выходят из своих позолоченных рам, он шел в задрапированную залу, куда прислуга в эту пору и носа сунуть боялась, и долго стоял со свечой в руке, встретившись с мрач­ным взглядом прадеда Петра Григорьевича, высокомерным об­ликом напоминающего древнего маркиза. Стоял и ждал: вот- вот треснет багет, дрогнут складки темного плаща, и нога зна­менитого предка в невероятном ботфорте опробует скрипучий паркет. Ужас охватывал мальчика, холод пробегал по спине и затылку. Но Коленька не уходил.

Одного боялся Морозов — выдать чужую тайну, подвести товарищей.

— Жаль Рагозина, — перевел он разговор. — Был челове­ком — женился! В нашем деле (с деланной солидностью) се­мейные узы — тяжелее цепей шлиссельбургских.

Сказал, да и позабыл. А знать бы ему, легконогому Ко­леньке Морозову, что отсидит он 21 год в одиночке именно Шлиссельбурга, что в 1910-м (в 56 годков!) станет авиатором и полетит не то на шаре, не то на «этажерке», напевая в седые пышные усы первую в мире «Песню летчиков» собственного сочинения: «Вперед на крыльях белой птицы! Легко нам в вольной высоте! Там белых тучек вереницы нас встретят в дивной красоте.»

Глава восьмая

Морозов подлил Тихомирову чаю и опять испытующе по­смотрел ему в глаза.

Конечно, конечно, про «Общество естествоиспытателей» Тихомиров знал, да в том и не было секрета. Собирались у Шанделье, сына инженерного генерала, пили чай, читали рефераты, спорили. Пылкий Морозов убеждал: без есте­ственных наук человечество не выбралось бы из нищеты, и лишь благодаря им люди скоро возьмут полную власть над природой и тогда. Да, тогда настанет бесконечное время сча­стья, такого ослепительного счастья, которого мы пока даже представить себе не можем.

Какой-то моложавый кандидат естественных наук тут же почтил юношу беседой «о разных предметах», в конце кото­рой почти торжественно вручил адрес некоего студента-ма- лоросса, заведовавшего тайной библиотекой, где своим вы­давали книги по научным и общественным вопросам — как русского издания, так и заграничного. Кандидат так и ска­зал: «своим», и от этого Коленька возликовал; голова пошла кругом. А дальше — больше.

В две ночи он проглотил несколько номеров запрещенного журнала «Вперед» (сам Петр Лавров выпускал его за грани­цей!), книжку «Отщепенцы» Николая Соколова, и книжка потрясла его.

Потом по малознакомым переулкам его вел темнобородый Николай Саблин и строго наставлял, то и дело оглядываясь:

— О квартире, куда мы идем, никому ни слова! Иначе по­гибнет много хороших людей.

А Коленька слышал и не слышал. Юная душа наполня­лась восторженным трепетом; он шагал, нет, летел, не чув­ствуя под собою ног.

Из серого мрака наплыла белая громада какого-то дома, тяжело хлопнула входная дверь. Почему-то его повели не по парадной лестнице, а по узкому коридору направо. Дверь, звонок, тесная передняя, где скинули пальто и калоши. Еще шаг, еще. И вдруг.

Перед Морозовым распахнулась огромная гостиная, из прокуренной глубины которой к нему повернули головы не­сколько миловидных девушек и десятка два молодых муж­чин. Он перевел растерянный взгляд на рояль у окна, и уж лучше бы не переводил: за роялем сидела чудно красивая дама в красной блузе и смотрела на Коленьку останавливающи­ми сердце большими карими глазами.

— Липа Алексеева, — зашептал Саблин. — Наша Липоч­ка, хозяйка. К слову, жена богача, помещика тамбовского. Умом, несчастный, тронулся — на третьем году супружеской жизни. Из поместья — да прямиком в дом скорби.

Алексеева грациозно перекинула тяжелые русые косы на грудь, улыбнулась какому-то внутреннему чувству и, про­стучав сперва по клавишам бравурным аллюром, запела глу­боким и сильным контральто (удивительно: такого Колень­ка не слышал даже в театре!): «Бурный поток, чаща лесов, голые скалы, — вот мой приют!»

Морозов испугался. Показалось, что все происходит в дивном сне, и любым неосторожным словом он может легко разрушить прекрасные видения и снова очутиться в серой обыденности, где день да ночь — сутки прочь, а там и годы, и вся жизнь — прочь, прочь; с наукой, минералами, мечтания­ми, предчувствием любви — сгинет, рассеется в прах.

Он не помнил, как очутился рядом с роялем, вцепился в крышку и с нарастающим восторгом смотрел во все глаза на вдохновенное, разрумянившееся лицо певицы, и лицо это точно бы светилось и летело навстречу, вытесняя меркнущий облик гувернантки Машеньки.

Раздались аплодисменты. Громче всех хлопал уже влюб­ленный по уши Морозов.