Великаны сумрака

Радоваться бы Сонечке (паспорт получила; свободна те­перь!), да что-то мешало вполне почувствовать эту радость. Она вошла в родной дом украдкой, через черный ход, зная, что Лев Николаевич, еще слабый от болезни, ненадолго от­был в присутственное место. Гнала от себя, жестоко и зло, настигающую жалость к отцу, нарочно вспоминая пыльный неуют его большого кабинета, по которому он недавно бегал, противно заламывал руки, кричал на дочь, взывая к ее разу­му; вспоминала и гулкие коридоры отцовского министер­ства, где не встретила ни одного нормального лица—все толь­ко рыла — кувшинные, аршинные, неудобобытные, с туск­ло-тупыми глазами, не люди, а тени, перемещающиеся вдоль мрачных стен гадкой мышьей побежкой. (Это же Пушкин: «жизни мышья беготня.»). А может, она просто хотела уви­деть — только мушиную тоску кабинета, только мерзкие физиономии, только бессмысленную суету? Вот-вот, и ниче­го другого.

Она изгоняла из памяти все, что было связано с отцом: как тот играл с ними, детьми, в кавалеристов, превращаясь в рез­вого скакуна, как дарил на именины синие гродетуровые платья, как рядился в Деда Мороза с мешком, из которого так и сыпались сласти. А сказки на ночь? А смешные исто­рии за воскресным обедом?

Нет, нет и нет! Ничего. Все прочь.

Она вошла в свой дом, чтобы обнять мать и уйти оттуда навсегда. Потому что.

Потому что у обитателей ветхой дачи в Кушелевке были совсем другие лица. Особенно у студента Медицинской ака­демии Марка Натансона — с его всегда пылающим взором, чуть всклокоченной смоляной бородой, порывистой поход­кой и властным зычным голосом, перекрывающим многого- лосицу собраний. Собственно говоря, Натансон и пригла­сил вчерашних курсисток Перовскую и Корнилову пожить, поучиться в кушелевской коммуне. Он сразу понял: из деву­шек будет толк. Понятное дело, революционный.

И не ошибся. На первом же занятии Соня с успехом про­чла реферат по одной из глав «Политической экономии» Милля с примечаниями самого Чернышевского. Реферат понравился всем — Лопатину, Чарушину, красавцу Чайков­скому и, разумеется, самому Натансону: тот просиял смуг­лым лицом.

— А не пора ли поразмяться? — воскликнул возбужденно.

Все гурьбой бросились по ступеням в сад, где стояли про­стенькие гимнастические снаряды. Сонечка первой схвати­лась за кольца, раскачалась, ловко перевернулась (спасибо брату за шаровары) и, не удержавшись, упала прямо в объя­тия Натансона. Кровь прилила к пухлым полудетским ще­кам, губы задрожали; сквозь бороду Марка она заметила, как сильно и часто пульсирует артерия на жилистой шее глав- ного коммунара, почувствовала, как напряглись кисти его рук. И еще заметила короткий отчужденно-испепеляющий взгляд Ольги Шлейснер, невесты Натансона. Странный взгляд, который она не поняла. Наконец, Марк отпустил ее. Сад пестро и звонко закружился вокруг, нехотя проступили голоса друзей, сквозь листву забренчала гитара и, кажется, Михрютка пропел:

Эх, влепят в наказание Так ударов со ста.

Будешь помнить здание У Цепного моста!

«У Цепного? Да там же III Отделение. Жандармы. Что со мной?»

Что с ней — Соне было неясно. Но почему-то страстно за­хотелось работать. Захотелось тут же составить реферат всей миллевской «Политэкономии» (что там — одна глава!), сно­ва разжечь самовар, да так, чтобы все поняли: она не барыш­ня-белоручка. Но лучше, конечно, за ночь законспектиро­вать «Исторические письма» Миртова-Лаврова и под утро расплакаться все над тем же местом: «каждое удобство жиз­ни, которым я пользуюсь, каждая мысль, которую я имел досуг приобрести или выработать, куплена кровью, страда­ниями или трудом миллионов.» И чтоб Марк расплакался. И Саша тоже, и Коля Чарушин, и Михрютка, и даже краса­вец Чайковский. Ведь все они — одна семья, единомышлен­ники, понимающие друг друга с полуслова. Да разве это не настоящее счастье?

И при чем тут Натансон? Наверное, ни при чем. Что-то во­обще изменилось в Соне. Если бы им с Корниловой с месяц назад сказали, что они войдут в коммуну, куда прежде вообще не брали женщин, подруги бы громко рассмеялись. Мужчи­ны? Они их просто презирали. И что же теперь? Видела бы ее строгая феминистка Берлин с курсов у Аларчинского моста. Видела бы, как ловко ее, надежду курсов, поймал Натансон.

Соня, отложив книгу, с хрустом потянулась на поляне, озор­но тронула травинкой загорелую щечку Сашеньки, задре­мавшей над письмом Бакунина к Сергею Нечаеву в подполь­ной газете «Виселица». Сегодня к вечеру на даче ждали гостя из Москвы — Льва Тихомирова; его уехал встречать на вок­зале Чарушин.

О Левушке Перовская уже слышала. После ареста Кляч- ко и Цакни он выдвинулся в Москве на первые роли. Инте­ресно, какой он?

От раскидистой яблони расползались вечерние изумруд­ные тени. Где же Чарушин, Тихомиров?