Великаны сумрака

— Скорее, князь, скорее! — закричал, вращая побелевши­ми глазами, «цесаревнин доктор». — Чего вы тащитесь, как беременная улитка? Ну же!

Рысак рванул с места в галоп так быстро, что Кропоткин чуть не выпал под ноги солдат, на бегу загоняющих в стволы боевые патроны. Лишь крепкая пятерня Веймара, с треском вцепившаяся в рубаху, удержала его. Пролетка понеслась по Слоновой.

На повороте князь оглянулся. Успел увидеть, как часовой пытается вырваться из объятий Богдановича, силится вски­нуть ружье, но Юра что-то кричит ему, размахивает перед носом своими длинными руками, мешает прицелиться. Но выстрел ударил. Пуля пролетела высоко, теряя напрасную силу где-то у кожевенных мастерских. А доктор, не мешкая, на полном ходу уже натягивал на голову беглеца тесноватый цилиндр, набрасывал на плечо пальто, все так же крича ку­черу: «Гони! Гони!»

У какого-то питейного заведения два жандарма вытяну­лись, отдавая честь военной фуражке Веймара. И тогда ку­чер прыснул, повернул довольное раскрасневшееся лицо; князь опешил: на облучке восседал сам Марк Натансон!

Стоял тихий розовый вечер.

Вначале заехали в цирюльню, где Кропоткину сбрили бо­роду, а после — покатили на острова, к Данону: кто ж из инспекторов III Отделения догадается искать беглеца в рос­кошной ресторации, отмечающего удачное предприятие в компании друзей устрицами и фуа-гра под игристое шам­панское?

Глава тринадцатая

Но вот уже и его чудесное освобождение позади, и процесс «193-х» (Дело о пропаганде в Империи) тоже, а Тихомиров все никак не может опомниться: не всякого узника самодер­жцы лично на волю из крепости отпускают.

Правда, к суду его тоже привлекли, однако тут же оправ­дали; ну, почти оправдали: отдали под административный надзор полиции с определением обязательного места прожи­вания, и это место давно звало его, пробивалось в сердце в бурные дни радикальской жизни и, особенно, — в томитель­ные месяцы неволи. Ему вскоре надлежало ехать домой, в Новороссийск, к измученной ожиданием маме, к недоуме­вающему отцу, под их опеку.

А на третий, кажется, день воли — выстрел Веры Засулич в петербургского градоначальника Трепова. Горячая возлюб­ленная киевского бунтаря Боголюбова отомстила злодею, который распорядился высечь розгами ее жениха, не слом­ленного Домом предварительного заключения. О покушении

Тихомиров узнал на Невском, у Гостиного двора. Нахохлив­шиеся от стужи извозчики хрипло переговаривались — с ух­мылками, чуть злорадно. О барышне какой-то, что из дамс­кого револьвера пульнула в генерала. Левушка остановился, спросил подробности.

— Как звать-величать запамятовал, — повернулся косог­лазый бородач. — В упор била, пуговица на мундире всмятку..

— Эх, Ероха, врешь ты много, а переврать не умеешь! — встрял костлявый извозчик с моргающими красными глаза­ми. — Пряжку девица энта продырявила. Знамо, куда-рас- куда целила! (С многозначительной ухмылкой). Потому как ссильничал барышню енерал. Вот! Поделом, стало быть.

— Значит, тебе барышню жаль? — спросил Тихомиров.

— Чуток если. Она ж из господ.— признался красногла­зый. — Тут другое. А пошто он нас притесняет?

— Как же? — удивился Левушка. — Градоначальник?

— Истинно он! — подпрыгнул на козлах Ероха. — Строго­сти по упряжи ввел. То удила ему не те, то сбруя с вожжами. Глазом не моргнешь — штраф. А то и бумагу отымут.

— Вот и получил! Бог шельму метит.

Домой, домой! Что может быть слаще? Разве что пухлые губы Сони, которые временами вдруг отчужденно твердели в поцелуе; Перовская рассеянно отводила глаза, куда-то то­ропливо убегала, называя множество мелких дел, требующих ее участия.

Но он был слеп. Он просто очень устал. После одиночки в крепости и в Доме предварительного заключения его утом­ляли люди, даже самые близкие, самые любимые. Что ж, беги, Сонечка, беги, родная, переживай за товарищей, которым меньше повезло — за Ковалика, Рогачева, Войнаральско- го. За тех, кто умер во время следствия, за тех, кто сошел с ума. Или за Ипполита Мышкина, владельца типографии на Арбате, организатора побега (жаль, неудачного!) Чернышев­ского из Вилюйска; того самого Мышкина, что под ободря­ющие реплики худющего адвоката Александрова произнес свою знаменитую речь: «Наша цель заключается в том, что­бы создать на развалинах существующего буржуазного строя тот порядок вещей, который удовлетворял бы народным тре­бованиям.» А как? Конечно, путем социальной революции; ибо власть сама никогда не откажется от насильственно при­своенных ею себе прав. Да что там: бунт — вот единственный орган народной гласности.

Мышкин добавил перцу, назвав Особое присутствие Пра­вительствующего Сената «домом терпимости», и получил де­сять лет Новобелгородского централа с последующим пере­водом на Карийскую каторгу.