Великие авантюры и приключения в мире искусств. 100 историй, поразивших мир

«Опять уцелевшие сподвижники проклятого Савонаролы мутят людей! — крикнул ему Симоне Кронака. — Отмечают „скорбным пеплом“ место казни фанатика. Ты не знаешь, тебя в это время тут не было. А этот черный монах сам чуть не каждый день устраивал здесь искупительные костры, на которых сжигали „греховную“ роскошь. Представляешь, к костру подходит сам Боттичелли и, плача, кидает в него свои картины?..» Микеланджело опешил: «Не может быть! Его работы прославили Флоренцию на весь мир. Как мог Боттичелли пойти на такое?!» — «Выбора не было: либо бросай в огонь свои творения, либо сам иди на костер. Если бы не помощь из Рима, с Савонаролой, наверное, не справились бы». — «Спаси нас, Мадонна! — Микеланджело перекрестился. — И у этого человеконенавистника есть последователи?!» — «Как видишь, еще остались, несмотря на то что уже шесть лет прошло, как его казнили по приказу папы как злостного еретика. Не удивлюсь, если эти люди попытаются разбить твою статую».

Микеланджело нахмурился. Предстояла третья ночь в ожидании нападения. Правда, на этот раз к вечеру на площадь прибыл сам гонфалоньер Содерини, приказавший не только усилить охрану Гиганта, но и устроить засаду.

Результат не заставил себя ждать. Уже под утро в руках стражников находилась целая шайка злоумышленников, покушавшихся на «Давида». Но почти все они оказались подростками, лишь трое были взрослыми. Мальчишки уверяли, что именно эта троица подбила их швырять камни в статую, преподнеся это как интересную забаву. Ну что взять с таких? Выпороли для профилактики да отпустили. Но вот взрослые ближе к вечеру того же дня предстали перед судом. Они не раскаивались, держались злобно и вызывающе.

Один из подсудимых заявил, что статую следовало бы разбить потому, что во Флоренции есть ваятели более достойные, чем какой-то возвратившийся из Рима Буонарроти. Услышав это, Леонардо, сидевший в зале суда рядом с Микеланджело, еле слышно произнес: «Это зависть!» Второй арестант утверждал, что Гигант — голый, и потому Савонарола, будь он жив, несомненно, потребовал бы уничтожить это бесстыдное изваяние. «Это религиозный фанатизм!» — прошептал Леонардо. Третий злоумышленник прокричал, что «Давид» обошелся казне очень дорого, да и вообще нельзя ставить памятники на деньги, украденные у народа. «Ну а уж это — слепая жадность!» — таким был очередной леонардовский вердикт.

Всех троих приговорили к заключению в крепости-тюрьме Стинке, куда обычно отправляли государственных преступников. А уже утром следующего дня, 8 сентября 1504 года, «Давид» наконец-то был установлен перед дворцом Синьории, бесстрашно встав лицом к открытой площади. Микеланджело впервые увидел Гиганта на расстоянии — огромного, беломраморного, могущественного, и скульптору показалось, что теперь, заняв свое законное место, четырехметровый Гигант может сам охранить не только себя, но и весь родной город. А может, и весь подлунный мир.

И все-таки Микеланджело еще долго не решался уйти — вдруг что-нибудь еще случится? К нему подошли собратья по искусству: «Отправляйся отдыхать. Если надо, мы сами здесь подежурим».

Едва передвигая ноги, скульптор поплелся домой. По пути его окликнул Содерини: «Отныне, Микеланджело, ты почетный гражданин Флоренции. Синьория готова назначить тебе любую премию. Может, ты хочешь получить хороший дом?» Микеланджело возбужденно выдохнул: «Я хочу лишь одно — чтобы Синьория забыла о том, что Контессина Ридольфо — урожденная Медичи, и ей с семьей разрешили вернуться в город!» Содерини с хрустом сжал пальцы: «Ты ведь знаешь, что сейчас все Медичи признаны врагами Флоренции…» — «А я признан ее почетным гражданином. И мне полагается награда. И еще есть долг перед Лоренцо Великолепным, который, кстати, и тебе в молодости помог встать на ноги!»

Уже на следующее утро Микеланджело узнал, что семейство Ридольфи получило разрешение вернуться в город. Впервые за много лет скульптор надел свежую полотняную рубашку, бархатные штаны, натянул новые чулки и сандалии и вышел в город. Приближаясь к палаццо Синьории, он заметил толпу на площади. Но надо всеми возвышался его беломраморный «Давид». Скульптор направился прямиком к своему творению, и люди расступались перед ним. Подойдя поближе, он увидел, как трепетали прилепленные к статуе листки бумаги. Сердце его снова сжалось — вспомнилась памятная записка с угрозами. Но когда, взобравшись на пьедестал, Микеланджело начал срывать листки и читать их, он понял, что ошибся. В них были сплошь восторженные признания: «Мы горды оттого, что мы флорентийцы!», «Как величествен человек!», «Ты создал то, что можно назвать самой красотой!».

И вдруг руки скульптора задрожали. Он увидел послание, написанное рукой, которую не мог не узнать: «Все, что надеялся сделать для Флоренции мой отец, выражено в твоем „Давиде“. Контессина Ридольфи деи Медичи».