Великие битвы великой страны

К Пугачеву в Бёрды прибыла группа крестьян вместе с своим барином. Притащили помещика на суд к государю.

И вот снова крыльцо «царского дворца» как тогда, во время присяги. Кресло. Ковер. Пугачев в кресле.

Пугачев начинает допрос. Обращается то к мужикам, то к помещику:

– Ну как, детушки, лют был барин у вас?

– Лют, лют, уж больно лют, царь-государь, продыху от его лютости не было! – кричат мужики.

– Ну, а ты что скажешь, господин хороший? – обращается Пугачев к помещику.

Молчит, не отвечает помещик.

Пугачев опять к мужикам:

– А бил ли вас барин, руку к телу прикладывал?

– Бил, бил, батюшка! Собственноручно. Кожа, поди, по сей день свербит.

– Так, – произнес Пугачев и снова к помещику: – Не врут, правду сказывают мужики?

Молчит, не отзывается барин.

Лицо у Пугачева начинает багроветь. На скулах желваки проступают. Вздувается шея.

– А не забижал ли он стариков и детушек малых?

– Забижал, забижал, великий государь. Ой, как забижал! Васятку Смирнова до смерти запорол батогами. Федотку Краснова посохом покалечил. Старика и старуху Раковых, о Господи, в мороз босыми гонял по снегу. Не выжили, померли Раковы.

Нечего сказать в оправдание барину. Понимает он, что не миновать ему лютой казни.

Но вдруг Пугачев смягчился, согнал с лица своего суровость.

– А может, и добрые дела есть у вашего барина? Может, забыли вы, детушки?

Видит помещик такое дело.

– Есть, есть добрые дела! – закричал он что есть силы. – Я на Пасху всем по копейке жалую. На Великий пост Богу за души усопших поклоны бью.

– Так, так, – подбадривает Пугачев.

– Я и за вас помолюсь, – слукавил помещик, – за ваше величество…

– Да, – усмехнулся Пугачев, – вижу, и вправду много добрых дел на твоей душе. Так как же, детушки, – обратился к крестьянам, – карать мне вашего барина или миловать?

Мужики враз, как по команде, бросились Пугачеву в ноги:

– Карать, карать, батюшка. На виселицу его, дых ему в передых.

Пугачев привстал во весь рост, глянул на согнутые спины крестьян, перевел взгляд на помещика, потом на стражу свою.

Тихо. Все замерли. Ждут царского слова.

– Бог не осудит. Вздернуть! – взмахнул Пугачев рукой.

– А-ай! – завопил помещик. – Разбойник! Злодей!

– Ба-атюшка, благодетель, заступник! – кричали крестьяне.

«Прешпективная» труба

У Пугачева имелась подзорная труба.

Любил Емельян Иванович глянуть в нее – далеко видно.

Вот и сейчас. Гришатка крутился в царевой горнице. А Пугачев, приложив подзорную трубу к глазу, рассматривает, как казаки где-то на краю Бёрдской улицы устроили драку.

– Ах, паскудники, ах, лешие! – ругается Пугачев. Крикнул караульных: – Там казаки дерутся. Разнять да всыпать зачинщикам!

То-то будет зачинщикам! Пугачев строг к непорядкам.

– Что это у тебя, государь? – спросил Гришатка, показывая на трубу.

– Инструмент оптический, – ответил Пугачев. – «Прешпективная» труба называется.

– А чего в ней видно-то?

– Все, что пожелаешь, – сказал Пугачев. – Хоть край света, хоть завтрашний день.

– Да ну! – не сдержался Гришатка. – И Тоцкое?

– Можно и Тоцкое.

Пугачев приложил трубу снова к глазу, всмотрелся и говорит:

– Вон деревеньку вижу. Церковь на взгорке. Погост. Каменный дом с крылечком.

– Так это же Тоцкое! – закричал Гришатка. – Дом управителя нашего штык-юнкер Хлыстова.

– Вон девоньку вижу. С косичкой. Маленькая такая. Букашечка, – продолжает Емельян Иванович.

– Так это же Аннушка, Аннушка, сестренка моя!

– Вон деда старого вижу. С клюкой, с бородой в пол-аршина.

– Так это же дедушка наш, дедушка Тимофей Васильевич!

Потянулся Гришатка к трубе:

– Дозволь, дозволь, государь, глянуть.

– Смотри, – произнес Пугачев.

Вцепился Гришатка в трубу, ну и, конечно, никакого Тоцкого не увидел. А просто выросла перед ним крыша соседнего дома, только так, словно бы кто ее передвинул к самому Гришаткину носу.

Понял Гришатка, что Пугачев пошутил. Однако виду не подал. Понравилась ему пугачевская выдумка про магическую силу трубы.

Через несколько дней он снова выпросил у Пугачева трубу, а потом еще и еще раз. Ляжет Гришатка на лавку, один конец трубы к глазу, второй в потолок. Лежит, смотрит, и возникают перед мальчиком Тоцкое, и Оренбург, и Москва, и Питер, и весь белый свет. И раскрывается перед ним та самая синь-даль и жизнь-свобода, про которую рассказывал Емельян Иванович. Нет на земле ни бар, ни господ. Не слышно стона мужицкого. Не видно плача сиротского. Земля, и леса, и горы – все это не барское и не панское, все это работника-труженика. Эх, и жизнь: чудеса и сказка!

Заинтересовался Пугачев, чем это занят мальчишка.

– Чем ты там занят?

Рассказал Гришатка Пугачеву про то, что видел.

– Да ну! – подивился Емельян Иванович. – Синь-даль, жизнь-свободу… – Задумался. – Эх, кабы труба не соврала! Да-а-а, зажили бы людишки на белом свете!.. А может, оно так и будет, Гришатка. Ась? Труба ведь не простая, труба– «прешпективная».

На урал

Полюбился Хлопуше Гришатка, с самой первой встречи понравился. Мало того что раздобыл он мальчику полушубок – как-то горсть леденцов принес, потом рубаху синего цвета, наконец притащил Нениле для Гришатки бараний бок.