Великие Борджиа. Гении зла

Принцесса Санча заперлась в своих комнатах и оттуда не выходила. Лукреция, напротив, оплакивала своего почившего супруга вполне открыто, и ее слезы и жалобы серьезно раздражали и ее отца, и ее брата Чезаре. А поскольку по обычаю женщине, только что овдовевшей, полагалось соблюдать глубокий траур, папа Александр предписал своей дочери отправиться в замок Непи и изливать свое горе там, подальше от Ватикана. Ей был выделен вооруженный эскорт в шесть сотен конных воинов, и в последние дни августа 1500 года, заливаясь слезами, она отправилась в путь.

Иоганн Бурхард не верил в ее искренность и в своих мемуарах записал, что истинной целью путешествия было ее желание просто прокатиться, сменить обстановку и вообще как-то отвлечься от всех неприятностей. Конечно, церемониймейстер Ватикана знал Лукрецию лично, и, понятное дело, она к своим 20 годам навидалась уже всякого. Даже если принять за полную правду все сплетни о том, что она была любовницей и своих братьев, и своего отца, и вообще весь тот скандальный сор, уже твердо укоренившийся в массовом сознании как часть «легенды Борджиа», надо все же признать, что к своему второму мужу она и в самом деле была привязана. У них был общий ребенок, они были одно время очень счастливы вместе, и совершенно невозможно отрицать, что она пыталась спасти своего Альфонсо. Пыталась – но не смогла. Что уж она чувствовала в то время, сказать невозможно. Но Лукреция Борджиа оставалась в замке Непи с конца августа и вплоть до ноября.

Свои письма оттуда она подписывала « La Infelissima» – «Несчастнейшая».

Капля воды, в которой отразился мир…

I

У Иоганна Бурхарда были источники неоценимой осведомленности: в Ватикане любили посплетничать, и коллеги-священники делились друг с другом разными удивительными историями, услышанными ими на исповеди. А поскольку в Юбилейный год, 1500-й от Рождества Христова, в Рим пришли огромные, несметные толпы пилигримов и все они надеялись получить от Святого Отца отпущение таких грехов, которые они не решались доверить своим обычным, местным исповедникам и поневоле доверяли их исповедникам римским, то панорама получалась богатая.

Наибольший интерес для священников, конечно же, представляли грехи их собратьев.

Рассказывали, например, о некоем монахе из Страсбурга, которому пришлось бежать из своего монастыря, потому что его преследовали его любовницы. Он сменил и монастырь, и даже монашеский орден, к которому он принадлежал – но ему не помогло даже это, и одна из его подруг, четвертая по счету, явилась в новую обитель, в которой он нашел приют, и потребовала у аббата возвращения ее милого. Так что ему пришлось бежать в Рим в надежде спрятаться – и он очень рассчитывал на отпущение его греха, раз уж и так наказан и находится теперь в такой крайности. Нечего и говорить, что на исповеди открывались более или менее обычные грехи, такие как кража, насилие или даже инцест. Но был и более трудный случай, когда священник-пилигрим исповедался в том, что уже 18 лет служит мессу, несмотря на то что у него на совести убийство младенца. А младенец этот был его сыном, которого родила его племянница. Что же ему оставалось делать, как не убить новорожденного? Но он его предварительно окрестил и похоронил более или менее по-христиански – в неосвященной земле, в конюшнях, но все-таки с заупокойной службой.

Сам грешник считал этот факт смягчающим обстоятельством.

Прощение и отпущение можно было получить в Риме – разумеется, за деньги. В Риме вообще можно было получить за деньги что угодно. Сам Святой Отец, нуждаясь в деньгах, занимался своего рода коммерцией – например, он назначил 12 новых кардиналов, которые заплатили ему за привилегию стать князьями Церкви. И это настолько не скрывалось и считалось настолько само собой разумеющимся, что даже цены были известны. Дороже всех заплатил Диего Уртадо де Мендоза, архиепископ Севильи, – он выложил 25 тысяч дукатов. Поскольку один золотой дукат весил три с половиной грамма, то тысяча дукатов составляла уже три с половиной килограмма, а такой вес, умноженный на 25, давал уже больше восьмидесяти килограммов чистого золота, сумма более чем внушительная.

Хуан Вера, архиепископ Салерно, за получение кардинальской шляпы внес в папскую казну всего-навсего 4000 дукатов – но с него нечего было и взять, он был человеком святой жизни, да и небогат к тому же.

Вообще же главным было не столько не согрешить, сколько не оказаться обвиненным в ереси или в вероотступничестве. Когда епископ Калахорры, Педро де Арандал, был обвинен в том, что он, несмотря на крещение и на то, что он достиг высокого положения в Церкви, тем не менее придерживался марранских взглядов [38], его покарали без всякого снисхождения.

Доказательства отступничества были неоспоримы – епископ в молитве говорил: « Слава Отцу!»,не добавляя при этом слов « И Сыну, и Святому Духу…».

К тому же по пятницам он ел мясо…

II