Великие дни. Рассказы о революции

— Кто смел снять посты?! — истерически топал он ногами на дежурного офицера, сидящего в стороне за отдельным столиком. — Кто смел?! Кто?! Кто?!

Дежурный, вытянувшись и отдавая честь, что-то бормотал.

"Наши нажимают", — подумал я.

Постепенно звуки выстрелов ослабевали. Тяжело дыша, возвращались белые. Вестибюль вновь наполнился людьми. А через некоторое время сверху и снизу донеслись голоса:

— На собрание! На собрание!

Вестибюль мигом опустел. Остались только часовые и дежурный. Шум и говор в комнате справа затихли. Потом монотонно зазвучал чей-то голос. Как ни напрягал я свой слух, я мог только уловить отдельные слова: "Сдать оружие… Демаркационная линия… Советы…" Но вот чтение закончено. Последовала короткая пауза… Потом зашумели, закричали. Кто-то пытался возражать, но яростный голос резко оборвал:

— Смирно! Молчать! Это вам не большевистское собрание! Разойтись!

Как прорвавшаяся плотина, шумно выходила из комнаты толпа. Рыжий офицер со всклокоченными волосами орал:

— Продали! За тридцать сребреников продали!

Ему вторил знакомый мне пьяный тенорок:

— Ох и влетит же нам от большевиков!

Я понял: ультиматум принят!..

Опустив голову, ни на кого не глядя, сопровождаемый небольшой свитой, спускался сверху среднего роста полковник в сером френче. Он был бледен. Это был полковник Рябцев, командующий силами белых в Москве. В его свите среди военных выделялась штатская фигура в черном пальто и шляпе. Это был один из лидеров меньшевиков. Ко мне быстро подошел пожилой офицер-парламентер, все в той же солдатской шинели.

— Едем в думу! — торопливо сказал он.

В думе предстояла встреча с представителями Военно-революционного комитета. Полковник Рябцев и весь его штаб втиснулись в машину Красного Креста, а я, как и раньше, забрался на сиденье рядом с шофером.

— Едем в думу, беляков сдавать! — радостно шепнул я на ухо шоферу.

Шофер только крякнул в ответ и с места рванул машину.

"Первые дни Октября. Красногвардейский дозор". Картина художника Г. Савицкого. Тихо стало в богатых кварталах Петрограда. Побежденная буржуазия боится выйти на улицу, со страхом и ненавистью смотрит она сквозь окна на красногвардейские патрули.

По городу изредка кое-где еще гремели выстрелы, но ночь уже не казалась мне такой напряженной и мрачной. Вдали чуть обозначилось какое-то светлое пятнышко.

— Наши, — сказал шофер. — Должно, костер развели, греются. Надо предупредить!

Я сошел с машины и зашагал вперед, к этой светлой точке. Сложив руки рупором, бодро и весело во всю мочь заорал:

— Свои! Большевики!..

Оттуда донесся чуть слышный голос в ответ.

По мере приближения к своим я почувствовал все нарастающий прилив радости, как после долгой разлуки с самыми близкими и любимыми мне людьми.

— Свой! Свой! — звонко и далеко разносился мой голос.

— Давай! Подходи! — приветливо отвечали свои.

Машина двигалась следом за мной. И вот открылась слабо освещенная отблеском скрытого костра баррикада из бревен, булыжников и тумб от афиш. Над баррикадой торчали дула, штыки, и видны были головы солдат и рабочих. Меня буквально распирало от счастья. На баррикаде мне ответили дружными улыбками. Осклабились простые, добродушные лица.

— Подходи, товарищ, подходи! — просто и сердечно приглашали товарищи.

— Наша взяла! — задыхаясь, мог только выговорить я.

Но и этих слов было достаточно, чтобы товарищи поняли весь смысл их. Одним могучим рывком, как колоду, отбросили в сторону тумбу.

— Проезжай, браток! Проезжай!

Машина рванулась в образовавшийся проход.

Итак, я выполнил свое задание. Оставив машину у городской думы, с трудом передвигая ноги, пешком направился в наш штаб, штаб красных, штаб революции. Предутренняя сырость и холодный ветерок не охладили моего пылающего лица: сердце переполнилось невыразимым чувством великой радости. И хотелось крикнуть на весь мир: "Наша взяла! Наша взяла!"

ЮРИЙ ГЕРМАН В ПЕРЕУЛКЕ

Четвертого июля 1918 года открылся Пятый съезд Советов. Дзержинский — с гневной складкой на лбу, с жестко блестящими глазами — слушал, как "левые" истерическими, кликушескими голосами вопят с трибуны о том, что пора немедленно же прекратить борьбу с кулачеством, что пора положить конец посылкам рабочих продотрядов в деревни, что они, "левые", не позволят обижать "крепкого крестьянина", и так далее в таком же роде.

Съезд в огромном своем большинстве ответил "левым" твердо и ясно: "Прочь с дороги. Не выйдет!"

На следующий день, пятого, Дзержинский сказал Ивану Дмитриевичу Веретилину:

— А "левых"-то больше не видно. Посмотрите — ни в зале, ни в коридорах — ни души.

— У них где-то фракция заседает, — ответил Веретилин.

— Но где? И во что обернется эта фракция?