Великие дни. Рассказы о революции

— Мне, ребята, стыдно сказать, но, видно, все-таки приходится. В газете очень ругали бога, церковь, попов… А я еще вся была в этом дурмане. Да и господа говорили — конокрад, цыган… Цыгане в бога не верят. А все-таки я это воззвание все время перечитывала и перечитывала, и даже выучила его наизусть, и сейчас помню. Там были горячие, простые слова. — Рассказчица зажмурилась опять, точно читая медленно строки: — "Мы, рабочие, призываем вас, сестры, стать вместе с нами в ряды, бороться за наше великое дело, за то, чтоб свергнуть богачей, прекратить братоубийственную войну, отнять у буржуев фабрики и заводы, отдать крестьянам помещичью землю, построить социалистическое государство. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"

И я многое не понимала в этих словах, которые заучила наизусть. Но там было слово "сестры". Такое ласковое, такое идущее к сердцу слово. Его я очень понимала. Оно как-то очень ласково было написано, так ласково меня давно никто не называл… Оно точно звало, и там был адрес приложен, и я как пошла на базар, так сделала маленький крюк и увидела этот дом: это был дом клуба, где наш барин пропадал целые ночи, и я раз туда носила ему записку от барыни. Старинный, весь облупившийся дом с черными чугунными балконами. Но это не был такой клуб, какие вы знаете, ребята. Наши клубы — они борются с пьянством и картежом, но это наши, пролетарские клубы, где мы учимся и отдыхаем от нашей работы, а то был клуб буржуазии, там она после своего грабительского дня отдыхала по-своему — в обжорстве, азарте и роскоши.

Я видела все это, ребята, когда принесла записку; меня, правда, не пустили в самые комнаты, я стояла в дубовых сенях, где висели господские пальто, но я слышала музыку, голоса, хохот, оттуда бил яркий, как днем, свет, и одуряюще пахло духами и сигарами…

Но сейчас этот дом весь стал какой-то другой, точно его вновь покрасили; окна, двери были открыты, оттуда слышны были голоса, смех, говор; дом был обвит красными лентами, на них дерзкие слова против фабрикантов, против царя, против министров и капиталистов. У больших дубовых дверей не стоял, как раньше, толстый швейцар в галунах, там толпился рабочий народ; двери были заклеены газетами и разноцветными плакатами. Зайти туда? Но я боялась. Я только, задерживая шаг, проходила мимо, вглядываясь в лица людей, входивших и выходивших оттуда. Господ здесь не было, это были бедно одетые люди — рабочие, служащие, почтовики, железнодорожники, но все они, иногда веселые, иногда злые, были какие-то очень быстрые, я никогда раньше не видела, чтоб такая быстрота была в разговорах, в шагах, даже в рукопожатии.

Я все время думала, чтобы войти в этот дом, но все проходила мимо, проходила и проходила, пока наконец точно меня кто толкнул туда, и я вошла… Я шла по комнатам, наполненным шумными людьми. Там была тяжелая дубовая мебель, дубом облицованы были двери и окна, на стенах висели всякие господские картины: убитая птица, горы фруктов, голые женщины — такие же картины висели и у наших господ, — но здесь везде ходили бедно одетые люди, и мне было интересно и страшно, как если видишь веселый сон, и опять горели уши и слезились глаза, как от яркого света.

И я стояла посреди большой комнаты, не зная, куда идти; люди, быстро проходя, задевали меня своей одеждой, толкали, я стояла на пути у всех…

Вдруг ко мне подошла такая высокая румяная девушка, ее короткие и кудрявые волосы расчесаны на прямой пробор, как у мальчишки.

"Вам кого надо?" — спросила она.

Я с испугом неожиданно для себя сказала:

"Я на собрание кухарок".

"А разве собрание сегодня? — спросила меня удивленно эта девушка. — Эта не сегодня, это завтра будет… Вы приходите".

"Во-от…" — Я растерянно оглянулась. Я не знала, что ж мне делать.

Девушка молча и сочувственно смотрит на меня.

"Подождите, — говорит она, — я вас провожу к вашему организатору. Он здесь, вы с ним все-таки потолкуйте".

И она быстро пошла из комнаты в комнату, громко топоча своими крепкими ботинками на пуговицах. Мы поднялись наверх, во второй этаж, — там в маленькой комнате сидели люди, несколько мужчин… Они сразу зашикали на нас, когда мы вошли.

"Простите, товарищи… — сказала девушка. — Здесь товарищ к Соломону. Это прислуга… откликнулась на воззвание…"

"Ну вот, — забрюзжал молодой человек с редкими белесыми волосами, чисто выбритый и какой-то весь холодный, — здесь важные дела, а вы отрываете Соломона с этой его дурацкой затеей".

"Дурацкая затея? Эх, Иваницкий, ты все-таки барин!" — сказал вдруг горячий и гортанный голос, и я сразу отличила этого человека от всех: у него были черные, сросшиеся брови, большие глаза, крутой нос, он походил на цыгана… Его слова были как горячий ветер.

"Вот он… цыган… конокрад", — подумала я, вспомнив, что говорили о нем господа.

Человек, которого он назвал барином, рассердился и стал что-то непонятно говорить, я не понимала — что, но видно было, что он отругивается.