Великие государственные деятели Российской империи. Судьбы эпохи

В 1907 году ему снова пришлось выступать на заседании уже II-й Государственной думы, Столыпин обещал и далее всемерно бороться с революционным движением в России. Поддержавший его депутат-черносотенец В.М. Пуришкевич в своей речи в защиту военно-полевых судов (12 марта 1907 г.) сказал: «А где убийцы, все ли они вздернуты и получили муравьевский галстух?»

Эта фраза возмутила члена партии кадета Ф.И. Родичева, и он в свою очередь сказал с трибуны: «В то время, когда русская власть находилась в борьбе с эксцессами революции, только одно средство видели, один палладиум в том, что г. Пуришкевич называет муравьевским воротником и что его потомки назовут, быть может, столыпинским галстуком». За эту запальчивую фразу Родичеву запретили появляться на 15 последующих заседаниях Думы, а Столыпин даже вызвал его на дуэль. Но она не состоялась – депутат извинился перед премьером.

Разумеется, как премьер-министр, Столыпин нес ответственность за все казни, которые санкционировало его правительство. И таких казней было много. По приговорам военно-полевых и военно-окружных судов взошли на эшафот 2800 человек. Суды проходили в ускоренном порядке, без адвокатов, казнь назначалась в тот же день. Но в то же время в терактах, организованных эсерами, и просто во время стихийно возникших бунтов по самым скромным подсчетам погибли 18 000 человек, многие из которых случайные жертвы. Конечно, убийства не служат оправданием для других убийств, но в атмосфере всеобщего страха многим такие меры казались логичными и необходимыми.

Сам Столыпин на упреки Думы отвечал: «Для меня дело стоит так: если я признаю нежелательным известное явление, если я признаю, что власть должна идти об руку с правом, должна подчиняться закону, то явления неправомерные не могут иметь места. Мне говорят, что у меня нет должного правосознания, что я должен изменить систему, – я должен ответить на это, что это дело не мое. Согласно понятию здравого правосознания мне надлежит справедливо и твердо охранять порядок в России». Парламентарии ответили ему шумом и свистками. Столыпин продолжал, как ни в чем не бывало: «Этот шум мне мешает, но меня не смущает и смутить меня не может. Это моя роль, а захватывать законодательную власть я не вправе, изменять законы я не могу. Законы изменять и действовать в этом направлении будете вы». Парламентарии ответили ему криками «Отставка!».

Витте тоже считал, что Столыпин не так уж законопослушен, что он использует ссылку на законы когда и как ему угодно. «Одним словом, законы это одна вещь, а исполнение их другая, – пишет он. – Мало ли что говорится хотя бы в законах и Государевых актах! Это лозунг, введенный Столыпиным, которого правительство, хотя и с меньшим нахальством, нежели при Столыпине, держится и поныне и будет впредь держаться, покуда не произойдет чего-либо особого!»

Впрочем, Столыпин платил Витте той же монетой. Вот, что рассказывает его дочь: «Моим кумиром стал почему-то Витте. Я преклонялась перед его умом и восхищалась, как можно лишь восхищаться в двадцать лет, всеми его мероприятиями, проектами, его словами… Раз, когда я сказала папá целую тираду в этом духе, он мне ответил:

– Да, человек он очень умный и достаточно сильный, чтобы спасти Россию, которую, думаю, можно еще удержать на краю пропасти. Но, боюсь, что он этого не сделает, так как, насколько я его понял, это человек, думающий больше всего о себе, а потом уже о Родине. Родина же требует себе служения настолько жертвенно-чистого, что малейшая мысль о личной выгоде омрачает душу и парализует всю работу».

4

На жизнь Столыпина многократно покушались, 12 (25) августа 1906 года группа террористов, принадлежавших к отколовшемуся от эсеров Союзу социалистов-революционеров-максималистов попыталась прорваться на дачу Петра Аркадьевича на Аптекарском острове. Когда им это не удалось, они бросили в дом бомбу.

Рассказывает дочь Столыпина, Мария Петровна: «Это было в субботу, в приемный день моего отца, когда каждый, имеющий до него дело, мог явиться к нему и лично передать свою просьбу. На эти приемы собиралось обыкновенно очень много народу – людей самых разнообразных сословий, положений и состояний. Так было и в этот раз.

Две приемные, зал заседаний, кабинет и уборная моего отца находились, как и одна гостиная и столовая, внизу, а все наши спальни и маленькая гостиная мамá наверху.

В этот день, в три часа, я кончила давать моей маленькой сестре Олечке в нижней гостиной урок, и мы с ней вместе пошли наверх. Олечка вошла в верхнюю гостиную, а я направилась к себе через коридор, когда вдруг была ошеломлена ужасающим грохотом и, в ужасе озираясь вокруг себя, увидала на том месте, где только что была дверь, которую я собиралась открыть, огромное отверстие в стене и под ним, у самых моих ног, набережную Невки, деревья и реку.

Как я ни была потрясена происходящим, моей первой мыслью было: „Что с папá?“, я побежала к окну, но тут меня встретил Казимир и успокоительно ответил мне на мой вопрос: „Боже мой! Что же это?“ – „Ничего, Мария Петровна, это бомба“.