– Люди вроде меня сознают свой так называемый гений в десять, восемь, девять лет… Я всегда думал: «Почему никто не открыл меня?» В школе… разве не было заметно в школе, что я умнее всех остальных? Что же, учителя тоже глупые? И все они были носителями информации, которая была мне не нужна?
Я был зажатым ребенком в старших классах. Бывало, я говорил своей тетушке: «Ты выбросила мои чертовы стихи, и ты пожалеешь об этом, когда я стану знаменитостью»; и она таки выбросила эту дурацкую писанину. Я не смог простить ей то, что она не обращалась со мной как с гением или кем бы там я ни был, когда я был ребенком.
Мне было очевидно, что я отличаюсь от других. Почему меня не отдали в художественную школу? Почему мной не занимались? Почему все все время заставляли меня быть дурацким ковбоем, как и остальные? Я был другим, всегда был другим. Почему никто меня не заметил?
Один-два учителя могли бы заметить меня, посоветовать мне стать тем-то и тем-то, рисовать, писать картины – выражать себя. Но почти все время они пытались заставить меня стать долбаным дантистом или учителем. А потом долбаные фанаты пытались заставить меня стать долбаным «битлом» или каким-нибудь Энгельбертом Хампердинком[43], а критики – Полом Маккартни.
Чушь собачья!
– Я знаю, через что сейчас проходит Заппа. Я только что из этого вышел. Я только что снова был в школе, где учителя доставали меня и оценивали мою работу. Если никто не признает, кто я такой, черт с ними; и то же самое с Йоко…
Что служит причиной твоей огромной популярности?
– Да я сам ее создал. Я спрятался в образе «битла». Я был как художник, которого покинуло вдохновение… Разве ты никогда не слышал о Дилане Томасе и обо всех тех, которые вместо того, чтобы писать, просто погрязали в пьянстве, и о Брендане Биэне и обо всех тех, кто умер от алкоголизма… Это типично для всех, кто что-то творит. Я просто попал на тусовку; я был императором, у меня были миллионы девиц, наркотики, власть, и все говорили, как я велик. Как мне было из этого выбраться? Ты как будто едешь в вонючем поезде. Я не мог сойти.
И творить я тоже не мог. Так, кое-что делал… Но я был на тусовке, а уйти оттуда не так-то просто. Фантастика! Я вышел из трущоб; я ни о чем не слышал – Ван Гог был самым выдающимся человеком, о ком я когда-либо слышал. Даже Лондон был чем-то, о чем мы только мечтали, а Лондон – это ничто. Я вышел из вонючих трущоб, чтобы завоевать весь мир, мне казалось, я этим наслаждаюсь, и я в этом погряз. Я не смог ничего с этим поделать, просто продолжал идти. Я попался на крючок, как наркоман.
Какое отношение имеет твое ливерпульское происхождение к твоему искусству?
– Ливерпуль – портовый город. А значит, не такой провинциальный, как другие города в Центральной Англии или как города на американском Среднем Западе, или как их там. Это был порт, второй по величине портовый город в Англии. Север – это место, где делали деньги в XIX веке; именно там была вся медь и были богачи, и там же были и отверженные.
Южане, лондонцы, смотрели на нас сверху вниз, как на животных. Северяне в Штатах полагают, что на Юге люди – это свиньи, а люди в Нью-Йорке думают, что Западное побережье – это провинция. Вот и мы были провинциальным городом.
Население в основном состояло из выходцев из Ирландии, черных и китайцев, да кого только не было. Знаешь, это напоминало Сан-Франциско. Но какой-то другой Сан-Франциско! Как ты думаешь, почему коммуна хиппи сформировалась в сан-францисском районе Хейт-Эшбери, а не в Лос-Анджелесе?
В Ливерпуле не было ничего замечательного, он не был американским городом. Он превращался в бедный, очень бедный большой город, и жестокий. Но у людей здесь есть чувство юмора, потому что они столько натерпелись, вот они всегда и прикалываются. Они очень остроумные. Это место, куда прибывали ирландцы, когда бежали с картофельных полей, и куда высаживали черных, которые работали как рабы и все такое.