Великие любовники

Эмэ с головой окунулась в любовь, без расчета, без оглядки… Чтобы иметь возможность вволю заниматься любовью, эти голубки́ летом 1837 года устроились в квартире, которую Мюссе снял на улице Тронше. Именно там он готовился встретить каждодневное тихое счастье, но оно было ему недоступно: поэт нуждался в бурях, сценах, театральных поворотах событий, а не в тихой семейной жизни. К тому же Эмэ начала излечивать его от прошлых увлечений: игры, спиртного, разврата, а Мюссе этого как раз и не хотел, подобно больному, любящему свою болезнь: в ней он черпал свое вдохновение. Поэтому он отбросил саму мысль о браке: «Одно мне совершенно ясно, – признался он Эмэ, – я не способен сделать тебя счастливой и наполнить твою жизнь». Будь он откровеннее, мог бы перевернуть фразу и сказать: «Ты не сможешь сделать меня счастливым и наполнить мою жизнь». За этим признанием по всей логике должно было последовать расставание, но у Мюссе ничто и никогда не было окончательным. Он хотел иметь возможность встречаться с Эмэ, когда ему заблагорассудится, не принимая на себя никаких обязательств и следуя только своему желанию. Это был эгоизм или непоследовательность? Несомненно, и то и другое. Но не стоит применять к поэтам те же мерки, что и к обычным людям. Альфред прекрасно знал о своих недостатках и исповедался о них с прямотой, граничившей с цинизмом: «Я слишком слаб, чтобы принимать окончательные решения, – написал он несчастной Эмэ. – Если бы я решился их принять, не смог бы сдержать своего слова. Я смог бы геройски держаться первые две недели, а затем моя отвага улетучилась бы вместе с моей безопасностью…»

А именно этой безопасности ему и не хватало: стоило Бюлозу прислать ему деньги, как они моментально исчезали, и директор Revue des Deux Mondes вынужден был требовать от поэта новых новелл, рассказов, стихов, вынуждая Мюссе постоянно писать, чтобы отчитаться за полученные и истраченные авансы.

Финансовые затруднения все же не заставили его изменить свой уклад жизни. Он по-прежнему наведывался в места получения удовольствий и иногда прибегал к продажной любви… При всем этом Альфред продолжал сохранять в своей жизни Эмэ д’Альтон в качестве некоего спасительного круга. В любовных делах у него появилось новое увлечение, можно даже сказать, двойное увлечение, поскольку он влюбился сразу в двух очаровательных особ, в двух очень талантливых женщин – певицу Полину Гарсия[113] и актрису Рашель, которая впоследствии затмила своим искусством всех современниц. Удивительный факт, но на сей раз он сам сделал этот выбор: Полине и Рашель было по семнадцать лет, в то время как ему самому было уже под тридцать. О них он написал восторженную статью, опубликованную 1 января 1839 года в Revue des Deux Mondes, но не дождался от них благодарности, на которую рассчитывал. Полина Гарсия думала только о своей профессиональной карьере и не обратила никакого внимания на романтические всхлипывания поэта. Что же касается Рашель, то она высоко ценила талант Мюссе, но отказалась играть в его пьесе. Она желала играть только в пьесах умерших авторов, слава которых была проверена временем. Поскольку ни певица, ни актриса не сдались, Мюссе оставалось только снова изобразить трагедию чувств. И он сделал это, как и положено, в стихах:

Уж лучше памяти совсем лишиться,
Чем с этой сладостной мечтой расстаться,
Мой гений лишь в тебе сумел родиться,
А пыл мой мог в твоих глазах читаться.

После этой двойной неудачи, на самом деле ничуть его не огорчившей, он снова вернулся к милой Эмэ, всегда верной, всегда готовой его принять: «Милое дитя, прости меня за то, что так долго не отвечал тебе. Благодарю за доброе письмо. Называй любовью или дружбой чувство, которое я к тебе испытываю и всегда буду испытывать. Разницы в этом я никогда не увижу». И тут он заболел, причем так серьезно, что у его постели собралась вся семья. Когда Мюссе поправился, то обнаружил, что болезнь оставила свой след на его лице: он уже не был блестящим молодым человеком, соблазнительным денди, которым восхищались в салонах:

Я потерял и жизнь мою, и силу,
Моих друзей, всегдашнюю веселость,
Все потерял, и даже гордость,
Что мне о гениальности твердила.