Великие судьбы русской поэзии: Начало XX века

Вынужденный не только жить на гонорары, но ещё содержать родню и приятелей, поэт быстро писал и быстро издавал, зачастую не имея возможности хорошенько обрабатывать свои произведения. Вероятно, поэтому они подчас и страдают мелкими огрехами, впрочем, не затемняющими ослепительной талантливости целого. Не исключено, что обсуждение поэмы у «перевальцев» и настроило бы Сергея Александровича на некую дополнительную редактуру, но, как он сказал, у него не было времени.

Спешка, всё та же спешка, уже при первых его шагах замеченная Блоком. При такой спешке Есенин не мог не ощущать, что собутыльники-воры похищают у него не только чемоданные ремни, гребни и прочую бытовую мелочь, но крадут и его основной творческий потенциал – время! Вновь и вновь возникает у поэта желание перемениться и, навязчивая идея всех неумеренно употребляющих спиртное, – бросить пить.

В письме к той же Бениславской он даже даёт зарок: «Назло всем не буду пить, как раньше. Буду молчалив и корректен. Вообще хочу всех привести в изумление. Уж очень мне не нравится, как все обо мне думают. Пусть они выкусят. Весной, когда приеду, я уже никого не буду подпускать к себе близко. Боже мой, какой я был дурак. Я только теперь очухался…»

А вот и весна, и уже в Москве – к Вержбицкому: «Старик! Ведь годы бегут, а по заповеди так 20 дней пиши, а 10 дней кахетинскому. Здесь же пойдут на это все 30. Сегодня Галя не пускает меня ни на улицу, ни к телефону». Опаска всё та же, что и в Батумском письме, но тон уже другой. И вся надежда здесь – на Галю. Как видно, никого-то Есенин в недоумение не привёл, не сумел. Воли не хватило.

В пору его московской жизни оберегали поэта и сёстры. А происходило это так. Ещё только рассвело, а мучающиеся с похмелья приятели уже, глядишь, стучат в дверь, Сергея требуют. Девчонки их прогоняют: уходите, мол, нету дома! Не приходите больше! Ну а те, хитрые, отойдут немного и караулят: вдруг выйдет прогуляться или по делу? В подъезде топчутся или на ближайшем углу поджидают. Ну, и чтобы эти «караульщики» не привязывались к Есенину, – или Галина, или какая из сестёр постоянно его сопровождали по издательским и редакционным делам.

Как-то раз Сергей Александрович и Шура возвращались из редакции «Красная новь» и возле Иверских ворот увидели человека, который продавал рыжего щенка. Человек этот просил за щенка пятёрку, напирая на его породистость, дескать, вот, посмотрите – уши лежат. Поэт не столько польстился на мнимые достоинства собачонки, сколько сказалась его всегдашняя любовь к «братьям меньшим». Ну а когда Есенин посадил щенка на ладонь, и тот лизнул его в нос, не купить рыжего он уже не мог.

На следующий день девчонки, возившиеся со щенком, обратили внимание, что он как-то очень странно скребёт и скребёт лапой свои «породистые» уши. Оказалось, продавец из коммерческих соображений их пришил. Нитки подпороли. Зажило, что называется, как на собаке. Имя дали щенку «Серёжка» – в честь хозяина. Вскоре «Серёжка» подрос и превратился в огромную весёлую да игривую дворнягу. Держать его в перенаселённой комнатушке не стало никакой возможности.

И тогда отправили «Серёжку» к знакомым Бениславской в Тверскую губернию. Но и там он причинял немало беспокойства: бегает, всем мешает. А держать этого озорного и жизнерадостного пса на цепи тоже не получалось. Едва посадят, переставал пить, есть – воет и скулит. А как отпустят – безобразничает. Какой-то корове хвост откусил.

Переслали «Серёжку» в Константиново к родителям Есенина. Он и там не унимается. Бегает по селу, ко всем пристаёт, ласкается. Ну, а люди, они ведь разные бывают. Шёл однажды через Константиново человек с ружьём. Не тамошний, чужой.

Бросился «Серёжка» к нему, поиграть хотел. А тот не понял и пристрелил собаку.

Похожая судьба выпала и хозяину. Тоже ведь был игривым да ласковым, вольным да весёлым. Стихи писал, песни пел, людей любил. Приятелей своих, несмотря на все их обманы и предательства, считал «хорошими людьми». И Приблудному постоянно прощал все его выходки, и с Мариенгофом помирился. А люди не поняли его, не оценили, как следует, и сжили со свету.

Последние годы жизни давались поэту особенно трудно. Идеологическое клише революционного искусства всё более вытесняло порождённую «всеобщей свободой» анархию поэтических школ и стилей. Партийные идеологи начинали «закручивать гайки». И всего чувствительней доставалось Сергею Александровичу за «Москву кабацкую». При этом злопыхательская критика старалась уязвить Есенина побольнее. И, конечно же, алкоголь, в стихах и в реальности, не только превращал его жизнь в бесконечную вереницу попоек, но начинал доставать поэта изнутри. Уже дважды побывал Сергей Александрович в психиатрической клинике с диагнозом «алкогольная депрессия»…