Великие судьбы русской поэзии: Начало XX века

Примечательно, что в этом же году завершилось директорство Иннокентия Анненского. Человек, буквально дышавший культурою Античности, а, значит, и проникнутый её благородным демократизмом, оказался в пору реакции, наступившей после событий 1905 года, неугоден властям. Да и могло ли быть иначе, если гуманный директор, как только мог, выгораживал своих гимназистов, оказавшихся не чуждыми охватившим страну революционным настроениям. Ну а молодёжь всегда была и будет оппозицией всему устоявшемуся и общепринятому и постоянно готова отозваться на любой мятежный призыв.

Пришлось Анненскому подать прошение об увольнении с директорского поста и переводе на должность инспектора Петербургского учебного округа, а, значит, и съехать с казённой квартиры при гимназии, переселившись в частный дом. Однако же, Царского Села не покинул, и его общение с Гумилёвым продолжалось. Обстоятельство немаловажное для молодого поэта возможностью получать хотя бы редкие и случайные уроки подлинного мастерства и творческой мудрости; а для старшего – возможностью соприкоснуться с новой едва наметившейся поэзией, её восходящими светилами, которые узнают его, оценят и даже будут перед ним преклоняться.

Выросший и развившийся в пору нигилизма под влиянием народнических устремлений старшего брата, Анненский был полным антагонистом всё приемлющей, глубоко христианской натуре Блока. И главною пружиной, с помощью которой Иннокентий Фёдорович интеллектуально отталкивался от всего, служила ирония, которою он, должно быть, заразился ещё в пору пребывания в родительском доме. Незадавшаяся карьера даровитого отца, его неумелые спекуляции и разорение, вероятно, сопровождались горькою усмешкой и остроумными комментариями домочадцев. Ирония оказалась последним средством защиты перед бездною подступающего отчаяния. Анненский не только был «иронистом», но и сам объявлял себя таковым.

Впрочем, не только ирония служила глобальной самоизоляции поэта. От современности, от реального течения жизни поэт уходил в мир древней Эллады и переводы из фанатически любимого Еврипида. Отличное знание 14 иностранных языков как бы являлось невысказанным отрицанием языка родного. Непривлекательная, намного старше его, жена выглядела внутренним отказом Анненского от блаженных радостей любви и красоты, а работа в системе образования – изменой своему поэтическому призванию. Упорный же атеизм отлучил поэта от Бога.

Именно в атеизме и заключалась основная причина всеобъемлющей отрешённости Анненского, ибо человек, не признающий Творца, автоматически оказывается вне Его творения. Отсюда и болезненно слабая душа поэта, пребывающая в мучительном разладе сама с собой. Жизнь вне всего и вне себя в том числе. Стерильная отвлечённость, казалось бы, не мешающая творчеству и даже как будто бы располагающая к нему. Ведь если мир ещё не сотворён, его нужно создать хотя бы на бумаге и если не знаешь Бога, то необходимо хотя бы наметить путь к Нему, начиная с языческой архаики древних мифов.

Когда же перед Анненским возникнет соблазн выбраться из «выдуманной» жизни и стать поэтом уже и по кругу своего общения, когда он оставит службу и вполне погрузится в литературную среду, его душа и сердце окажутся не готовы к такому резкому и опасному движению…

После выхода «Пути конквистадора» Николай Гумилёв, уже как равный, стал чаще бывать у Иннокентия Фёдоровича, которому, разумеется, подарил экземпляр, да ещё со стихотворной надписью:

Тому, кто был влюблён, как Иксион,
Не в наши радости земные, а в другие,
Кто создал Тихих Песен нежный сон,
Творцу Лаодамии

от автора.

Не забыл поэт отослать свою книжку и другу – Андрею Горенко, а вот его сестре Анне – воздержался. Вдохновительница, виновница большинства стихотворений, составивших книгу, она свою награду, увы, не получила.

В начале 1906 года Брюсов написал Гумилёву, приглашая его сотрудничать в «Весах». Юноша, конечно же, дал согласье, да ещё и поблагодарил. Завязалась переписка между Учителем и Учеником, продолжавшаяся не один год. Где бы Николай Степанович не находился, написать своему наставнику и покровителю не забывал. Всего было им отправлено Валерию Яковлевичу около семидесяти писем. Послания молодого поэта были полны искреннего самобичевания и столь же неподдельного восхищения Учителем.

Можно не сомневаться, что это восхищение стоило самой изощрённой лести и, конечно же, располагало знаменитого мастера к восторженному юноше. Но для Гумилёва такое самоуничижение не было уловкой хитреца, а, скорее всего, проявлением жесточайшей требовательности к себе и высокого творческого посыла. Однако, мысля пренебрежительно о достигнутом, Николай Степанович никогда не ограничивал себя в целях. Более того, в своих замыслах он всегда был вызывающе нескромен, что являлось лишь проявлением присущего ему бесстрашия. Ну, а для реализации задуманного умел развивать самую кипучую, самую деятельную активность.