Великие судьбы русской поэзии: XIX век

Пускай нам говорит изменчивая мода,
Что тема старая «страдания народа»
И что поэзия забыть её должна,
Не верьте, юноши! не стареет она.
О, если бы её могли состарить годы!
Процвёл бы Божий мир!.. Увы! пока народы
Влачатся в нищете, покорствуя бичам,
Как тощие стада по скошенным лугам,
Оплакивать их рок, служить им будет Муза,
И в мире нет прочней, прекраснее союза!..
Толпе напоминать, что бедствует народ,
В то время как она ликует и поёт,
К народу возбуждать вниманье сильных мира
Чему достойнее служить могла бы лира?..

Я лиру посвятил народу своему.

Быть может, я умру неведомый ему,
Но я ему служил – и сердцем я спокоен…
Пускай наносит вред врагу не каждый воин,
Но каждый в бой иди! А бой решит судьба…
Я видел красный день: в России нет раба!
И слёзы сладкие я пролил в умиленье…
«Довольно ликовать в наивном увлеченье, —
Шепнула Муза мне. – Пора идти вперёд:
Народ освобождён, но счастлив ли народ?..»

Понимая, что лицо журнала – его авторы, Некрасов старается привлечь в «Отечественные записки» наиболее выдающихся, близких ему по духу писателей. Снова ищет сближения с Достоевским, который прежде, хотя и недолго, сотрудничал в «Современнике», а затем, сойдясь с петрашевцами, угодил на каторгу. И вот теперь уже для «Отечественных записок» Некрасов просит его предоставить роман, причем платить обещает по 250 рублей за печатный лист, в то время когда другие издатели платили Федору Михайловичу лишь по 150. Так, в журнале появился и прошёл в семи номерах «Подросток» Достоевского, выпущенный затем и отдельным изданием.

Позаботился Николай Алексеевич о продолжении сотрудничества и с величайшим русским драматургом Александром Николаевичем Островским, также печатавшимся в «Современнике». В письме за октябрь 1869 года, деловым поводом которого было желание заполучить «Бешеные деньги» для «Отечественных записок», Некрасов пожаловался Островскому: «Я чувствую смертельную хандру, которую стараюсь задушить всякими глупостями. Кажется мне, что скоро умру…» На что Александр Николаевич ответил не то чтобы в растерянности, но чуть ли не с ребяческим испугом: «Как Вам умирать? С кем же мне тогда идти в литературе? Ведь мы с Вами только двое настоящие народные поэты».

Говоря о своей хандре, которую он пытается «задушить всякими глупостями», Николай Алексеевич не только искал сочувствия человека, необходимого для его журнала, но и как бы оправдывался в своём не слишком воздержанном образе жизни. Больной стареющий поэт, уже немалые годы провёл он в борьбе, которая всегда сопряжена с нравственными компромиссами, перегружающими совесть. А через развлечения Некрасов освобождался от этого душевного перегара. И все-таки был очень одинок. Мраморный бюст Белинского, стоящий на его письменном столе, только подчеркивал это одиночество. Равно травимый и консервативной, и либерально настроенной прессой, и там, и тут слыша обвинения в двуличности, поэт, кажется, был готов и сам себе не верить. Уже и собственные стихи вызывали у него отвращение.