Великий Бисмарк. Железом и кровью

Однако личность Бисмарка в качестве прусского представителя в бундестаге начала всерьез рассматриваться только в конце апреля, после того как ряд других кандидатур был отвергнут. В итоге король дал свое согласие на назначение человека, которого к тому моменту все считали его личным протеже. Когда о назначении стало известно, германская пресса разразилась целой серией скептических публикаций. Бисмарка называли «политическим младенцем», который своей деятельностью похоронит еще оставшийся в немецких государствах авторитет Берлина. Принц Вильгельм Прусский скептически предположил, что «этот лейтенант ландвера» не справится с поставленной задачей [90]. Сам Бисмарк был весьма обрадован новым назначением, но одновременно понимал, насколько трудными будут первые шаги на дипломатическом паркете. «Полностью самостоятельный пост я, по моему мнению, не смогу сразу же принять», – писал он Иоганне 25 апреля, одновременно опасаясь, что такая нерешительность заставит короля изменить свои планы [91]. На самом деле проблема была решена за счет прусского посла в Петербурге Теодора фон Рохова, который прибыл во Франкфурт одновременно с Бисмарком и остался там до середины июля, чтобы ввести последнего в курс дела. Рохов сам с удовольствием остался бы во Франкфурте и лишь с большой неохотой сдал лакомый пост новичку, которого называл не иначе как «спившийся студент» и «померанский свинопас». Назначение во Франкфурт значительно усилило позиции Бисмарка внутри «камарильи» – если раньше он был скорее «адъютантом», то теперь ему был поручен самостоятельный фронт работ.

О том, насколько серьезной и сложной представлялась Бисмарку его миссия в бундестаге, свидетельствуют его апрельские и майские письма жене: «Я не искал этот пост, так решил Господь, и я должен его принять и не могу отказаться от этого, хотя предвижу, что это будет неблагодатная и полная опасностей служба, на которой я при всем старании утрачу расположение многих людей. Но было бы трусостью отказаться» [92]. Насколько искренними были эти слова, учитывая, что на самом деле Бисмарк этого поста активно добивался? Судя по всему, он, страстно желая стать дипломатом, не мог не понимать ложившейся на его плечи ответственности и испытывал определенную неуверенность, которая свойственна всем новичкам. Никакого противоречия между этими двумя чувствами на самом деле не было.

«Я солдат Господа, и куда Он посылает меня, я должен идти, и я верю, что Он направляет меня туда и организует мою жизнь так, как Ему это нужно», – писал он жене 3 мая 1851 года. Два дня спустя Бисмарк продолжил эту же мысль: «Господь поможет мне нести это бремя, и с Его поддержкой я лучше справлюсь с задачей, чем большинство наших политиков (…) без Него. Я буду нести свою службу; даст ли мне Господь для этого достаточно ума – Его дело» [93]. Обращения к высшим силам в этих письмах имели и еще одну цель: смягчить недовольство Иоганны, которой было вовсе не по нраву покидать тихий Рейнфельд и перебираться в большой шумный город. Молодой жене нравилась сельская идиллия, и процесс перехода из романтической молодости в семейную зрелость, несмотря на наличие к тому моменту уже двух детей, оказался для нее весьма болезненным. «Иоганна, любимая Иоганна, мы не можем оставаться детьми, которые играют и резвятся, мы должны становиться серьезными людьми (…) Это было прекрасно, но цветок цветет только в определенную пору, и когда он отцвел, необходимо дать созреть плодам», – писала ей в эти дни одна из ее подруг [94]. Бисмарк со своей стороны старался стимулировать перемены в своей жене со всем возможным тактом и заботой. «Поверь мне, я люблю тебя как частичку самого себя, без которой я не могу и не хочу жить; боюсь, что из меня не вышло бы ничего приятного Господу, если бы у меня не было тебя; ты – мой якорь на хорошем берегу, и если канат оборвется, то пусть Господь смилостивится над моей душой», – высказывался он в одном из своих писем к жене в начале января [95]. «Я женился на тебе, чтобы любить тебя перед Господом и по велению моего сердца и чтобы иметь в этом чуждом мире пристанище для моего сердца, где его не заморозят холодные ветра и в котором я найду тепло родного камина, к которому я приникаю, когда снаружи штормит. (…) Нет ничего, за исключением милости Господа, что было бы мне дороже, роднее и нужнее, чем твоя любовь и родной очаг, который с нами даже на чужбине, если мы вместе», – писал он Иоганне в мае 1851 года [96]. Его письма той поры красноречиво свидетельствуют о той глубокой и нежной привязанности, которую он испытывал к своей супруге и которую всячески стремился подчеркнуть, чтобы укрепить отношения, все еще находившиеся в состоянии развития.