Великий Гэтсби. Ночь нежна

– Я ездил в Канн, – сказал он. – Случайно встретил там миссис Спирс. Она завтра уезжает и хотела приехать попрощаться с тобой, но я ее отговорил.

– Жаль. Я была бы рада повидаться с ней. Она мне нравится.

– Угадай, кого еще я там встретил. Бартоломью Тейлора.

– Шутишь.

– Я бы никогда не пропустил эту физиономию старого опытного хорька. Видно, он присматривал место для своего мафиозного зверинца – на будущий год все сюда слетятся. Полагаю, миссис Эбрамс была у них своего рода лазутчицей.

– А Бейби еще сердилась, когда мы жили здесь первое лето.

– На самом деле им ведь совершенно все равно, где пребывать. Не понимаю, почему бы им и дальше не мерзнуть в своем Довиле?

– Может, пустить слух, что здесь эпидемия холеры или еще чего-нибудь?

– Я уж и так сказал Бартоломью, что некоторые люди в здешних местах мрут как мухи и что жизнь иных младенцев тут коротка, как жизнь пулеметчика на передовой.

– Да ладно, сочиняешь.

– Сочиняю, конечно, – признался Дик. – Он был очень любезен. Представь себе эту умилительную картинку: мы с ним на бульваре обмениваемся рукопожатием. Прямо встреча Зигмунда Фрейда с Уордом Макалистером.[39]

Дику не хотелось разговаривать, ему хотелось побыть одному и подумать, чтобы мысли о работе и будущем заглушили мысли о любви и о настоящем. Николь чувствовала это каким-то темным, трагическим инстинктом, словно зверек, испытывая слегка враждебную настороженность и в то же время желание потереться о его плечо.

– Радость моя, – небрежно произнес Дик и пошел к дому, по дороге успев позабыть, что ему там было нужно. Но потом вспомнил – рояль – и, сев за инструмент, стал, насвистывая, подбирать по слуху:

Чай вдвоем,
Мы вдвоем,
Только я и ты,
Только ты и я
Од-и-и-ин…

Сквозь мелодию в сознание вдруг просочилась мысль, что Николь легко расслышит в ней его ностальгию по двум минувшим неделям. Он небрежно оборвал песенку диссонирующим аккордом и встал из-за рояля.

Не зная, куда себя девать, оглядел дом, устроенный Николь и оплаченный деньгами ее деда. Дику принадлежал лишь рабочий флигелек и клочок земли, на котором тот стоял. Из трех тысяч своего годового дохода да тех крох, что перепадали за публикации, он оплачивал лишь одежду, карманные расходы, содержимое винного погреба и воспитание Ланье, пока сводившееся к жалованью бонне. Никакие траты в доме не производились без того, чтобы было оговорено участие в них Дика. Ведя весьма аскетический образ жизни, путешествуя только третьим классом, когда был без Николь, покупая только самое дешевое вино, стараясь беречь одежду и наказывая себя за любое проявление расточительности, он умудрялся сохранять определенную финансовую независимость. Но это было возможно только до некоего предела; все чаще приходилось вместе обсуждать ситуации, требовавшие вложения денег Николь. Естественно, желая присвоить его, навсегда привязать к себе, она приветствовала любые уступки такого рода с его стороны и постоянно изливала на него поток вещей и денег. Воплощение мечты о вилле над обрывом, возникшей у них когда-то в порядке чистой фантазии, стало типичным примером того, что все дальше уводило их от первоначальных договоренностей, достигнутых в Цюрихе.

От «как было бы здорово, если бы…» они переходили к «как будет здорово, когда…».

Однако все шло не так уж здорово. Его работа осложнялась медицинскими проблемами Николь, а ее доход в последнее время рос так стремительно, что это обесценивало его работу. Кроме того, ради забот о ее здоровье он много лет притворялся убежденным домоседом, лишь изредка и ненадолго позволяя себе отлучки, но это притворство становилось все более тягостным: из-за бездеятельности и вынужденной прикованности к дому он превращался в объект пристального – как под микроскопом – наблюдения. Раз уж он даже не мог играть на рояле то, что хочет, значит, жизнь его дошла до точки. Он долго сидел в большой комнате, прислушиваясь к жужжанию электрических часов – к ходу времени.

В ноябре море потемнело, и волны, перехлестывая через парапет, заливали набережную. Стихли последние отголоски летней жизни, и пляжи стояли под дождем и мистралем печальные и покинутые. Отель Госса закрылся на ремонт и перестройку с расширением, а строительные леса вокруг будущего казино в Жуан-ле-Пене стали еще выше и внушительней. Выезжая в Канн или Ниццу, Дик и Николь знакомились с новыми людьми – оркестрантами, рестораторами, садоводами-энтузиастами, кораблестроителями (Дик купил старенький ялик) и членами Syndicat d’Initiative. Они хорошо изучили своих слуг, много размышляли над образованием детей. К декабрю Николь совершенно пришла в норму; понаблюдав за ней в течение месяца и ни разу не заметив характерного напряженного взгляда, плотно сжатых губ, беспричинной блуждающей улыбки, не услышав ни одной бессмысленной реплики, Дик успокоился, и они отправились на Рождество в Швейцарские Альпы.[40]

XIII