Великий государь

Князь Фёдор не слушал. Он знал, что всё сказанное Бартеневым измышление и навет. Он знал также, что «проныр лукавый», как в душе называл Фёдор Бориса Годунова, пытался перехитрить себя. «Ведает же лукавый, что многие бояре лишь терпят его, — размышлял Фёдор, — и, чуя глухой ропот бояр, Бориска ищет от них защиту, дабы оградить себя от козней. О, лучшей защиты, чем опала, не найдёшь. И хитрости Бориске не занимать. Он же плевицами опутах и тайным надзором высветил всех, кого боится. Он вовлёк в сей надзор боярских холопов, и те доносят на своих господ. Он не случайно дал волю ушкуйникам и оборотням, выпустив их из тюрем. И теперь они шныряют-шастают по московским дворам, подслушивают, что говорят о царе, и несут всё Семёну или хватают хулителя, тащат в застенки. Достойно ли сие государя, — воскликнул в душе Фёдор, — когда он поощряет доносы и клевету — язвы, зараза которых поражает россиян. Все доносят друг на друга: и сын выдаёт отца, жена — мужа, брат — брата, отец — сына. И сколько же россиян невинно попали в пытошные башни, скольких разорили до наготы, подвергли тайным казням и пыткам. Господи, ни при одном царе, помимо батюшки Грозного, подобного не бывало!» — горестно вздохнул Фёдор Романов и опустил гордую голову.

Он ещё не знал свою участь, хотя и представлял горькой. А ежели бы ведал доподлинно, решился бы на самый крайний шаг, наказал бы гонителя своего рода и всех сродников лишением живота.

Голос Годунова отвлёк Фёдора от печальных дум.

— Теперь ты слышал, в чём вина твоя и твоих братьев и всего родства и свойства? — спросил царь Борис. — И есть у тебя один путь: покаяться, рассказать своему государю правду. Ты же не ищешь себе ни правёж на дыбе, ни позора, ни Лобного места. И я сему не хочу тебя подвергать.

— Ты — государь, и воля твоя как закон от Бога. Да ищу я лишь справедливости. Зачем мне желать себе худа, потому как мне ведома твоя судьба и день, когда ты преставишься. И сам ты сие ведаешь. Потому спрашиваю: зачем берёшь ещё один грех на душу и взял нас, Никитичей, и всех наших сродников под стражу, заточил в сидельницы? Коль несёшь правду, как помазанник Божий, вели повязать Бартенева-иуду, спроси его калёным железом, чью волю выполнял, вознося навет на Романовых. Тебе и скажет, что дядюшки твоего, боярина Семёна, потому как Бартенев у него на службе.

— Сам хулу несёшь на честного раба государева! — выкрикнул Семён Годунов.

— Помолчи, дядя, — строго заметил царь Борис. — Твоё слово впереди. — Он был недоволен дядей: князь Фёдор сказал правду, а она не должна была высветиться. Да сказанного не вернёшь, счёл царь, и теперь оставалось одно: подминать под себя Романовых, пока ликом не ткнутся в грязь, потому Борис Годунов закусил удила. — Ты о чести помни, Фёдор. Твой батюшка Никита завещал нам вместе хранить и честь и дружбу. Но ты попрал и то и другое. Потому наша правда от Бога и справедливость — тоже. Коренья нашли в романовских каморах, и ключи от камор в ваших руках. Вот и ответите за все злочинские умыслы сполна. — И царь Борис отвернулся от князя Фёдора, сказал боярину Семёну: — Отведи его на место пока, а там посмотрим. Как в пытошную вести — скажу.

Мужественный и стойкий Фёдор дрогнул. Он испугался не пытки, но унижения. Не было ещё в древнем роду Захарьиных-Кошкиных-Романовых, начиная от славного выходца на московскую службу из «прусс» Андрея Кобылы, кого-либо, кто бы подвергался позорным пыткам. Ему же, старшему сыну боярина Никиты Романовича Захарьина-Кошкина, уготована дыба, калёное железо, может быть, в хомуте погонят на Красную площадь.

В сей миг горькие размышления князя Фёдора прервал хриплый голос боярина Семёна Годунова:

— Эй, вы, — крикнул он стражам, — ведите его в земляную тюрьму! — И указал на Романова.

Дюжие мужики в охабнях, в бараньих шапках в мгновение ока заломили Фёдору руки, связали их сыромятиной и, накрутив концы ремня себе на руки, повели из дворца. Фёдор попытался сопротивляться, но стражи враз дёрнули ремни, и они впились в запястья, и показалось князю, что по рукам прошлись ножом.