Великий и Ужасный-4

Дурацкий красноватый свет, обшарпанные стены, потрескавшиеся плиты под ногами, толстые, плохо покрашенные решетки, какие-то допотопные камеры наблюдения по углам коридора — может еще и запись на видеокассеты ведется? Я чувствовал себя героем тупого психотриллера про тюремный эксперимент, или что-то еще, такое же затертое до дыр и пошлое.

Судя по всему, на улице уже царила ночь, так как в четвертом секторе было очень тихо. Нет, кто-то храпел, кто-то — шептался, где-то слышался тихий мат, но в целом — это было совсем не то, чего я ожидал от эдакого человейника-колодца этажей в пять! В центре сектора — атриум, по периметру — камеры с решетчатыми дверьми. Никакого личного пространства, в каждой камере — по три-пять заключенных. На каждом этаже — камер двадцать, значит всего тут рыл триста-пятьсот… Дофига! Я даже вздохнул глубоко, поминая Роршаха из одного старого фильма про спившихся супергероев. Их всех заперли со мной… Понять бы еще: кого — их?

— А кто тут сидит? — решил все-таки спросить я у охраны.

Один из молодых да резких от моей реплики дернулся, взмахнул дубинкой, которая уже трещала электрическим навершием, но тот, что был постарше поумерил его пыл:

— Этот Хероплетов нормально себя ведет, хотя и упоротый… То есть — упертый, по всей видимости. Ему предстоит тяжкая ночка, он имеет право знать.

Мы поднимались по металлическим ступеням лестницы на четвертый этаж, а потом шли вдоль перил, и сквозь решетки дверей на меня пялились десятки и сотни пар глаз. Снага, гномы, люди… Пара до крайности зачмыренных эльфов. Два тролля. И ни одного урука. Ну да, мои сородичи бы скорее размозжили себе голову о стену, чем сели бы в тюрьму. Что характерно — еще тогда, на Земле, одним из моих самых страшных кошмаров была тюрьма. Не такая американоподобная, правда, а наша — постсоветско-хтоническая, но — по сути те же яйца, вид сбоку.

— Рецидивисты тут сидят, вот кто. Те, кого поймали второй или третий раз, и совершенно уверены, что на подонке клейма ставить негде, но вину пока доказать не могут… Или не хотят. Превентивный арест, про-фи-лак-ти-чес-кий! Ты зря на Ацетонова бычить начал, если бы не разорался — посидел бы в одиночке, пока Храпов не явится. Это всего-то денька три-четыре, вы, уруки, народ крепкий, что тебе четыре денька… А тут — тут вон их сколько, а ты один.

— Гы, — сказал я. — Тут кормят?

— Завтрак, обед, ужин. Между ними — тяжкий физический труд, прогулка и сон, — пояснил дружелюбный старый охранник. — Но тебе это вряд ли светит. Встретимся в лазарете, утречком. Мы пришли, тебе сюда

Рация крепилась у него на плече, и он сунул дубинку в гнездо на поясе, прижал освободившейся рукой кнопку и сказал:

— Федорыч, открывай четыре-двадцать.

Дверь камеры с гудением зуммера отодвинулась в сторону.

— Проходи, становись спиной к решетке. Закроется дверь — расстегну наручники.

На самом деле я уже дважды примерялся — разорвать цепи я бы смог, стоило только приложить усилия. Но потом отковыривать браслеты с запястий и лодыжек? Не, пусть уж лучше ключиками… Так что я снова сделал смиренный вид и подождал, пока старшой из охраны скажет:

— Два шага вперед, — обозначая, что я могу быть свободен, по крайней мере в пределах камеры.

Затопали ботинки, конвоиры удалились, а я с удовольствием хрустнул суставами, наслаждаясь движениями конечностей и вглядываясь во тьму. И тьма взглянула в ответ — четырьмя парами ярко-желтых, светящихся глаз!

— Ур-р-р-р… — прорычал кто-то глухо и гортанно. — Чер-р-р-рный ур-р-р-рук!

— А каков он на вку-у-у-ус? — с подвыванием поинтересовался другой.

— И кр-р-р-репко ли он спит?

Зрение мое уже переключилось в ночной режим: смутить порождение урук-хая отсутствием ярких источников света не получится! И я скорчил рожу: песьеглавцы! Вот же кого не ожидал тут увидеть! Это какой-то подвид зоотериков, типа — волки-оборотни, или вообще — отдельная местная раса? Кинокефалы, которых Геродот с Гесиодом как раз размещали на севере Азии? Я все-таки склонялся к первому варианту, потому как на волков они походили как… Как псины ледащие, короче. Такие себе лохматые дворняжьи рожи, волосатые руки-лапы, про хвосты ничего нельзя было наверняка сказать — жопами они ко мне не поворачивались.

— Ша! — сказал я и хрустнул пальцами. — Вас жалеть не буду, песьи дети.

— Бр-р-р-ратья, у нас тут бор-р-р-рзый чер-р-рный ур-р-р-рук! И его к нам посадили спе-ци-аль-но!

— Давайте сожр-р-р-рем у него ноги? Он не помр-р-р-рет, а мы пер-р-р-рекусим…

— Ноги я вам мои жрать не дам! — погрозил пальцем я. — Только попробуйте, псины.

— Обзывается! Мы не псины, урук! Мы — чекАлки!

— Да мне похер, — сказал я. — Не полезете ко мне — я не трону вас.

— Он нас не тронет… Он думает, что может нам угрожать… — сутулые собаки приближались, принюхиваясь. — Ты урукочеловек? Твоя мама расставила ноги перед орком?

— А твоя — перед блохастым кобелем? — уточнил я, стоя в показушно расслабленной позе. — Как думаешь, кому повезло меньше — ей или ему?