Великий канцлер

– Я думаю, – сказал он придушенным голосом, – что есть кой-кто, кого бы тебе следовало пожалеть ещё ранее Искариота. Не полагал ли ты, что римский прокуратор выпустит негодяя, произносившего бунтовщические речи против кесаря? Итак, Марк Крысобой, Иуда из Кериота, люди, которые били тебя на базаре, и я, это всё – добрые люди? А злых людей нет на свете?

– Нет, – ответил арестант.

– И настанет царство истины?

– Настанет, – сказал арестант.

– В греческих ли книгах ты вычитал это или дошёл своим умом?

– Своим умом дошёл, – ответил арестант.

– Оно не настанет, – вдруг закричал Пилат больным голосом, как кричал при Идиставизо: – «Крысобой попался!» – Сейчас, во всяком случае, другое царство, и если ты рассчитывал проповедовать и дальше, оставь на это надежду. Твоя проповедь может прерваться сегодня вечером! Веришь ли ты в богов?

– Я верю в Бога, – ответил арестант.

– Так помолись же ему сейчас, да покрепче, чтобы он помутил разум Каиафы {67}. Жена, дети есть? – вдруг тоскливо спросил Пилат и бешеным взором проводил ласточку, которая выпорхнула.

– Нет.

– Ненавистный город, – заговорил Пилат и потёр руки, как бы обмывая их, – лучше бы тебя зарезали накануне. Не разжимай рот! И если ты произнесёшь хотя бы одно слово, то поберегись меня!

И Пилат закричал:

– Эй! Ко мне!

Тут же в зале Пилат объявил секретарю, что он утверждает смертный приговор Синедриона, приказал Ешуа взять под стражу, кормить, беречь как зеницу ока, и Марку Крысобою сказал:

– Не бить!

Затем Пилат приказал пригласить к нему во дворец председателя Синедриона, первосвященника Каиафу.

Примерно через полчаса под жгучим уже солнцем у балкона стояли прокуратор и Каиафа. В саду было тихо, но вдали ворчало, как в прибое, море и доносило изредка к балкону слабенькие выкрики продавцов воды, – верный знак, что ершалаимская толпа тысяч в пять собралась у лифостротона {68}, ожидая с любопытством приговора.

Пилат начал с того, что вежливо пригласил Каиафу войти во дворец.

Каиафа извинился и отказался, сославшись на то, что закон ему не позволяет накануне праздника.

– Я утвердил приговор мудрого Синедриона, – заговорил Пилат по-гречески, – итак, первосвященник, четверо приговорены к смертной казни. Двое числятся за мной, и о них здесь речь идти не будет. Но двое – за Синедрионом – Варраван Иисус {69}, приговорённый за попытку возмущения в Ершалаиме и убийство двух городских стражников, и второй – Га-Ноцри Ешуа, или Иисус. Завтра праздник Пасхи. Согласно закону, одного из двух преступников нужно будет выпустить на свободу в честь праздника. Укажи же мне, первосвященник, кого из двух преступников желает освободить Синедрион – Варравана Иисуса или Га-Ноцри Иисуса? Прибавлю к этому, что я, как представитель римской власти, ходатайствую о выпуске Га-Ноцри. Он – сумасшедший, а особенно дурных последствий его проповедь не имела. Храм оцеплен легионерами и охраняется, ершалаимские зеваки и врали, – вяло и скучным голосом говорил Пилат, – ходившие за Га-Ноцри, разогнаны, Га-Ноцри можно выслать из Ершалаима; между тем в лице Варравана мы имеем дело с очень опасным человеком; не говоря уже о том, что он убийца, но взяли его с бою и в то время, когда он призывал к прямому бунту против римской власти. Итак?

Чернобородый Каиафа ответил прокуратору:

– Великий Синедрион в моём лице просит выпустить Варравана.

– Даже после моего ходатайства, – спросил Пилат и, чтобы прочистить горло, глотнул слюну, – повтори, первосвященник.

– Даже после твоего ходатайства прошу за Варравана, – твёрдо повторил Каиафа.

– Подумай, первосвященник, прежде чем в третий раз ответить, – глухо сказал Пилат.

– В третий раз прошу за Варравана………

…невиновного бродячего философа! Тёмным изуверам от него – беда! Вы предпочитаете иметь дело с разбойником! Но, Каиафа, дёшево ты не купишь Га-Ноцри, это уж я тебе говорю! Увидишь ты легионы в Ершалаиме, услышишь ты плач!

– Знаю, знаю, Пилат, – сказал тихо Каиафа, – ты ненавидишь народ иудейский и много зла ему ещё причинишь, но вовсе ты его не погубишь!

Наступило молчание.

– О, род преступный! О, тёмный род! – вдруг негромко воскликнул Пилат, покривив рот и качая головою.

Каиафа побледнел и сказал, причём губы его тряслись:

– Если ты, игемон, ещё что-нибудь оскорбительное скажешь, уйду и не выйду с тобой на лифостротон!

Пилат поднял голову, увидел, что раскалённый шар как раз над головой и тень Каиафы съёжилась у него под ногами, сказал спокойным голосом:

– Полдень – пора на лифостротон.

Через несколько минут на каменный громадный помост поднялся прокуратор Иудеи, следом за ним первосвященник Каиафа и охрана Пилата.

Многотысячная толпа взревела, и тотчас цепи легионеров подались вперёд и оттеснили её. Она взревела ещё сильнее, и до Пилата донеслись отдельные слова, обрывки хохота, вопли придавленных, свист.

Сжигаемый солнцем, прокуратор поднял правую руку, и шум словно сдунуло с толпы. Тогда Пилат набрал воздуху и крикнул, и голос, сорванный военными командами, понесло над толпой:

– Именем императора!