Великий князь Николай Николаевич

Наш вынужденный отход из Галичины и Польши летом 1915 г. вызывал у верховного главнокомандования естественный вопрос: где же тот наивыгоднейший рубеж, на котором желательно было бы остановить дальнейшее продвижение неприятеля в глубь страны? Казалось, что наиболее удобной и короткой линией для нашего будущего фронта к северу от Полесья представлялась линия к юго-западу от железной дороги Либава – Радзивилишки – Кошедары (например, в южной части по течению р. Дубиссы); затем среднее течение р. Немана (с крепостями Ковно, Гродно и предмостным укреплением у Олиты); далее Беловежская Пуща и крепость Брест-Литовск, которая уже примыкала к верховьям Пинских болот.

На фронте этой линии имелись природой заготовленные для неприятеля препятствия в виде рек, которые были усилены в некоторых наиболее важных пунктах крепостями и долговременными укреплениями. Правда, крепости были в период перестройки, но все же представляли известную силу. Правый фланг названного фронта упирался в Либаву, представлявшую передовую базу для нашего минного и подводного флота. Обход же левого фланга заставил бы противника втянуться в лесисто-болотистые пространства Полесья. Наконец, в тылу прилегала в виде рокадной линии железная дорога Либава – Вильно – Барановичи с несколькими ответвлениями в сторону фронта.

Но не все оценивали так значение упомянутой линии.

«Отечественная война», – пустил кто-то мысль, быстро привившуюся.

Надо, впрочем, сказать, что сближение наступившей войны с Отечественной носилось вообще в воздухе с самого ее начала. Известные, например, слова императора Александра I об условиях, при которых мог быть заключен мир с Наполеоном, почти дословно вошли в речь, произнесенную 2 августа 1914 г. его правнуком после торжественного молебна в Зимнем дворце по случаю открытия военных действий с немцами.

В тот период времени, о котором идет речь, оскорбленное самолюбие русских людей сравнением развертывавшихся событий с обстановкой 1812 г., по-видимому, стремилось вложить в отступление, являвшееся, несомненно, вынужденным, идею какого-то преднамеренного внутреннего замысла.

«Чем дальше мы уйдем на восток, тем лучше. Придет наше время, тогда зарвавшемуся немцу труднее будет убраться восвояси».

Да, конечно, война в конце лета 1915 г. приняла для русской стороны характер отечественной. Но лишь в смысле перенесения ее на отечественную территорию. Всякое иное сближение переживавшегося времени с эпохой 1812 г. являлось неправильным и практически только вредным.

В самом деле, оно приводило лишь к тому, что под конец отступления довольно легко отдавалось то пространство родной земли, которое, в сущности, можно было оберечь от тяжестей неприятельского нашествия. Начиная с конца августа враг уже не с прежней энергией нажимал на наши войска.

Замечалось даже некоторое ослабление его сил вследствие увода ряда австро-германских дивизий в тыл. Теперь-то мы знаем, что во второй половине августа германское командование задумывало уже новую операцию в сторону Балкан и потому стало перевозить в южную Венгрию часть своих дивизий. Между тем в наших войсках под влиянием мысли об отечественной войне постепенно вырабатывалась дурная деморализующая привычка, как тогда говорили, «выравнивать» фронт. Достаточно было неприятелю толкнуть наши войска назад в одном каком-либо месте, чтобы отступали и соседи во избежание угрозы флангу. С этой легкостью отхода на неатакованных или слабо атакованных участках боролись вначале недостаточно энергично, и зло постепенно пустило более глубокие корни; оно приобрело даже как бы право некоторой законности.

С другой стороны, обратное отобрание каждой пяди отданной врагу земли при современных способах ее закрепления и отсутствия у нас достаточных технических средств должно было столкнуться с крайними трудностями, почти невозможностью.

Обо всех этих обстоятельствах мне неоднократно приходилось докладывать великому князю Верховному главнокомандующему, убеждая его громко произнести свое властное слово для прекращения дальнейшего отхода. Я напоминал великому князю, какое магическое действие произвело его слово в августе 1914 г., когда потребовалось вырвать победу из рук австрийцев. Великий князь терпеливо меня выслушивал, но… молчал. Была ли это потеря веры в войска или же сознание, что он доживает в должности Верховного свои последние дни и потому не должен затруднять работы генерала Алексеева, главнокомандующего Северо-Западным фронтом, приобретавшего все большее влияние на ход дел и, очевидно, шедшего ему на смену, мне осталось неизвестным.

– Ваше Высочество, пока вы у власти, Россия знает только вас одного, и только вы один отвечаете за общий ход войны! – сказал я ему однажды.

– Я подумаю, – коротко ответил мне великий князь, замяв тем дальнейший разговор. Только в последнем слове перед своим отбытием из Ставки, благодаря меня за совместную годовую работу, великий князь добавил:

– Я особенно ценил ваше откровенное слово, высказывавшееся мне во всех случаях!

Я понял, о каком случае он говорил.