Великий лес

Евхим Бабай и сам не знал, как это ему тюкнуло побежать в Ельники, искать там немцев, просить, чтоб они не откладывали — скорее наведались в Великий Лес. Не иначе, злость, большая злость подсказала: нельзя медлить ни дня, ни минуты — расхватают, растащат по хатам, по хлевам да клетям все колхозное. Тогда не поживишься, ничего не достанется. Локти кусай, волком вой, а проворонишь — не вернешь.

Начальник немецкий, к которому попал благодаря своей настойчивости и упорству Евхим Бабай (начальника того все в Ельниках звали «герр комендант Курт Апфель»), — толстый, лысый и, как Евхиму показалось, совсем не строгий, а скорее добродушный, — долго смеялся, когда переводчик, не военный, а в штатском, вертлявый, с хищным носом и большими оттопыренными ушами, пересказал по-немецки, что пригнало за восемнадцать километров ненавистника большевиков и советских порядков.

— Карашо, карашо, — пожелал обойтись без переводчика, показать, что он не лыком шит, умеет говорить по-русски, комендант. — Ми будет в Великий Лес… Утро… Абер… но чтоби клеп-соль биль. Ферштеен?

— Чтоб хлебом-солью встретили, понимаешь? — помог коменданту переводчик.

— Конечно, конечно, будет хлеб-соль, — пообещал Евхим Бабай.

Пообещать-то пообещал, а вот выйдут ли великолесцы с хлебом-солью на улицу — не было уверенности у Бабая, хотя, возвратившись из Ельников, он обежал двор за двором деревню всю, каждому в башку втолковал, что требуется, чтобы должным образом встретить немцев. «От наших людей всего можно ждать», — думал Евхим Бабай. Думал — и шпынял жену, мечась взад-вперед по хате.

— Ты опару поставила?

— Поставила. Сколько раз можно спрашивать? — ворчала, как всегда чем-то недовольная, Сонька.

— Смотри, чтоб хлеб с закалом не вышел, чтоб корка от мякиша не отстала. Да и не перекис чтоб, — сама знаешь, для кого хлеб.

— Сожрут. Какой испеку, такой и сожрут. Дареному коню в зубы не глядят, — не унималась Сонька.

— А коли знаешь, так думай, что говоришь. Не то… Глазом не моргнешь, как шомполов всыплют.

— С чего это мне шомполов? Пускай тебе…

— У меня задница не такая толстая.

— Нашел толстую! За тобой так уж и растолстеешь.

— Можешь лучше поискать. Только это… не сейчас. Сейчас про хлеб думай, тесто не упусти, гляди, чтоб все толком было. Встать надо пораньше, чуть свет, печь вытопить. Да хлеб посадить, чтоб хорошо пропекся. И главное — пораньше…

— Испечется, никуда не денется. Пока приедут из Ельников, и поесть успеем.

— Тебе бы только есть, требух набивать. Ни о чем другом не думаешь.

— Ты же за меня думаешь. А я знай работай. Делай, что приказано…

— А ты что ж хотела? Жить — и ничего не делать?

— Я одного хочу — чтобы ты умолк, не подгонял, не стоял над душой…

Не улегалась, не проходила тревога, не было покоя на душе у Евхима Бабая. И ночью несколько раз просыпался, на окна все глядел — не светает ли, не пора ли Соньку будить, чтоб печь растапливала, хлеб сажала. А когда занялось утро, солнце из-за леса показалось, Евхим на улицу вышел, снова по деревне от двора ко двору побежал — проверить, посмотреть, как там дела, как люди готовятся немцев встречать. Очень скоро со страхом обнаружил: не подействовал на людей его вчерашний приказ.

— Так ведь перестреляют же… Как куропаток перестреляют, — брал на испуг каждого встречного.

— Всех не перестреляют. Патронов не хватит, — отвечали с издевкой самые смелые.

А Матей Хорик, когда Бабай к нему во двор зашел, предложил:

— Зачем всем столы выносить? Может, одного бы хватило?..

— Как это — одного? — наставил ухо Евхим Бабай.

— Ну, вроде бы от всех. Скажем, за деревню, туда, где крест… Там и встретить немцев…

Как утопающий за соломинку, Бабай ухватился за предложение Матея Хорика.

— А ты-то к кресту пойдешь? — спросил.

— Я… я… — растерялся, смутился Хорик, — неловко мне…

— Почему это тебе неловко?

— Немцы же… маманю мою…

Вспомнил то, давнишнее, Евхим Бабай. Своими глазами видел — мать Хорика, Софья, лежит, окровавленная, на траве, а голова… в песке, недалечко… «Да-а, как же тут быть?» — подумал. А Хорику сказал:

— Когда то было…

— Да ведь было… Так что лучше… пускай без меня. Людей тебе мало? На мне свет клином сошелся?

— Ну а кто пойдет?

— Если б кто постарше, кто в почете… С бородой…

Евхима Бабая так в жар и бросило. Бороду носил Николай Дорошка. Не на него ли, не на соседа своего намекал Хорик? Нет уж… Чтоб рядом с ним, с Евхимом Бабаем, в такую торжественную минуту стоял Николай Дорошка?!.

— Без бороды обойдемся, — отрезал решительно.

— Можно и без бороды. Только чтоб постарше, солиднее…

Стали прикидывать, кого бы из стариков отрядить на общее дело.

— Разве что Рыкуля… Порфира Рыкуля, — посоветовал Матей Хорик.

— Нос воротить не станет?

— Вроде не должен, — пожал плечами Матей Хорик. — Сын-то у него, Михась… комсомолец. Да он в войске.

— Пошли потолкуем…

— Может, без меня? — попытался увильнуть Матей Хорик.

— Почему это без тебя? Я один за все должен беспокоиться, а? Мне что, больше всех нужно? К кресту пойти он не может, к Порфиру Рыкулю — тоже…

— Да нет, чего там…