Великий лес

«Хотелось бы, конечно, дожить до победы. А если и не доживу, что ж… Да дело и не в том, кто сколько лет проживет. Главное — как проживет, что людям после себя оставит, какую память. Это главное, и этого ни при каких обстоятельствах нельзя забывать. И не держаться за жизнь любой ценой, а делать то, что нужно, чтоб помнили тебя люди, чтоб облегчить их участь, их страдания. Не убегать, не прятаться, как бы ни было трудно. Самому проявлять твердость и другим быть примером. Пусть видят люди — есть такие, кто ничего не боится, не теряется ни в каких условиях, живет ради добра, ради того, что вечно, что непреходяще, что всегда вдохновляет. Можно, в конце концов, отбросить эти высокие слова, забыть их. Но жить, поступать надо так, чтобы никому за тебя не пришлось стыдиться. Ни сейчас, ни после».

«Мертвому безразлично, что о нем говорят. Он не слышит этого. Да и не видит — ни он людей, ни люди его».

«Живым не безразлично! И каждый обязан прежде всего об этом думать, не забывать ни на минуту. Ибо человек, если разобраться, живет не столько для себя, сколько для других. И то, что о нем говорят и думают люди — о живом или мертвом, — имеет значение. Благородство учит благородству… Да и мертвому не безразлично. Погибнуть с чувством достоинства, благородно… И совсем иное — погибнуть по-собачьи. «Собаке собачья смерть».

* * *

На двери школы висел замок, и Андрей Макарович остановился перед дощатым крыльцом, не решаясь на него подняться. Наконец, подумав, что не стоит сейчас открывать школу — да и где, у кого искать ключ? — повернул за угол, прошелся вдоль стен, время от времени заглядывая в окна: что там, в классах? Парты стояли в беспорядке, столы были сдвинуты, некоторые опрокинуты. И повсюду на полу валялась бумага — изорванные тетради, учебники… Увидев два или три выбитых стекла, догадался — не иначе, в школу забрались хулиганы и похозяйничали там.

«А ведь, наверное, ученики. Я их учил по-хозяйски относиться к школьному имуществу, а они…» — болезненно кольнуло в самое сердце.

Но тут же успокоил себя:

«Всегда были и, пожалуй, будут такие, кто ни о чем не думает, никого не слушается, кому удовольствие устроить какую-нибудь пакость. И как бы мы ни старались, ни лезли из кожи, они не переведутся».

«И все равно нужно стараться, делать все возможное, чтоб их не было. Или, во всяком случае, было как можно меньше. Да-да, меньше. Школа же учит не только читать, писать, считать, но и быть человеком. Человечности, добру учит! И нельзя откладывать, надо начинать работу. Школа должна работать. Лучше пусть дети учителя слушают, чем кого придется, лучше пусть та уроке сидят, чем шляться где попало…»

Повернул, пошел назад, к дому.

* * *

Алина Сергеевна не узнала мужа, когда тот возвратился, — так он был воодушевлен, уверен в себе.

— Ты где это был? — спросила она с любопытством.

— В школе.

— В школе? — удивилась Алина Сергеевна. — Чего тебя туда носило?

— Да, понимаешь, сам не знаю. Потянуло… И, знаешь, не жалею, что пошел. По дороге кое-что прояснилось для меня.

— Что именно? — широко открытыми глазами смотрела на мужа Алина Сергеевна, словно узнавала в нем того, прежнего, каким он был в далекой молодости.

— Занятия в школе начинать нужно.

— Может, не стоит спешить? — неуверенно, в раздумье произнесла, осмысливая то, что сказал муж, Алина Сергеевна.

— Наоборот, надо. Пока немцы сюда не пришли, пока тут еще советская власть… Когда придут, возьмут все в свои руки… Кто знает, как оно будет. А начнем — остановить уже вроде неловко. Да и для нас… Начал — работай. Сколько же дети без школы лодыря гонять будут?

Алина Сергеевна задумалась над услышанным.

— А ты же возвращаться сюда, в деревню, не хотел? — как бы с упреком сказала она.

— Иной раз и поплутать нужно, чтобы потом найти то, что потерял, чего искал. Считай, что все эти дни я блуждал в потемках. А сегодня нашел.

И он торжественно сел за свой рабочий стол, стоявший в углу у окна, стал выдвигать ящики, где обычно лежали у него школьные планы, разные бумаги, карандаши, ручки.

— Ты бы хоть позавтракал, — умоляюще сказала Алина Сергеевна.

Но Андрей Макарович уже ее не слышал — весь ушел в мысли, внезапно нахлынувшие, навалившиеся на него: мысли о школе, о том, как начать, как лучше организовать занятия, учебу.

XV

Евхим Бабай уже входил в Ельники, когда вдруг его остановил грубый, властный окрик:

— Стой! Ни с места!

Он не сразу сообразил, что эти слова относятся именно к нему, а потому обернулся медленно, неуклюже, лишь чтобы посмотреть, кто это кричит и на кого. Но тот же самый грубый, властный голос предупредил:

— Еще один шаг — и я стреляю!

«Видно, все же мне кричит, — екнуло сердце. — Эх, не надо было идти. Жена хоть и дурища, а верно говорила — не ходи, а то доходишься».

Втянул голову в плечи, застыл на месте. И тотчас увидел, как из-за угла концевой хаты с винтовкой наизготовку вышел незнакомый человек. Рослый, плечистый, с белой повязкой на рукаве, на которую и обратил особое внимание Евхим Бабай.

«Не власть ли какая?» — подумал.

— Ружье! Ружье давай сюда! — приказал человек с белой повязкой, подходя ближе.