Великий лес

Не знал, никак не мог сообразить Евхим Бабай, как жить ему дальше, к кому идти на службу. То казалось — немцам надо служить, их держаться. То вдруг страшно становилось, хотелось бежать от немцев в лесную глушь, в самые дебри. В нелегком раздумье брел Евхим Бабай по дороге и уже не рад был, что он на свободе, на воле. Потому что знал, чуял: воля эта в любое время может неволей обернуться. И на воле быть или в неволе — зависит это не от него одного.

«А от кого же?» — спрашивал себя Евхим Бабай.

И не знал, не находил ответа — от кого это зависит.

* * *

Домой, в свою хату, Евхим пришел уже в сумерках — и не заметил, как минул, угас короткий осенний день. Отворил дверь, шагнул через порог — и тотчас с криком налетела на него жена, Сонька.

— Где ты таскаешься? Что за мода такая — не говорить, куда идешь? Я уже бог весть что думала!

Евхим ничего не ответил, медленно прошел к лавке, сел.

Пососкакивали, послезали с печи дети, окружили отца — думали, гостинцев, чего-нибудь вкусного принес. Но, увидев, что надежды их обмануты, позабирались снова на печь, в тепло.

— Вот пока тебя где-то там носило, у нас немцы побывали. Начальство новое назначили, — сообщила Сонька деревенские новости.

— Знаю, — устало ответил Евхим.

— А ты ж говорил, что тебя начальником поставят? — вытаращила на мужа глаза Сонька.

Вспомнил Евхим — что было, то было.

— Мало ли что сказать можно… — не хотелось Евхиму на этот раз ссориться с женой. — Не приставай, отцепись.

Но Сонька была настроена иначе.

— А ты… Чего не отцепился, когда я не хотела стол с хлебом-солью переть, немцев встречать? Толку-то с того? Все равно начальником тебя не поставили. Если бы дома, на месте, в то время… Так нет, все где-то шляешься…

— Чтоб тебе весь твой век так шляться, — обронил, как проклятие, Евхим.

Сонька не поняла мужа.

— А детей… Кто детей присмотрит? Они ж, поди, не святым духом живы. Ты об этом подумал?

— А почему это я один обо всем должен думать? А ты?..

— Я думаю, кто ж еще думает? Как война началась, все одна да одна. То ты чего-то боишься, сбегаешь из хаты, то черт знает где целыми неделями таскаешься. А в доме хоть шаром покати, ничего, кроме бульбы, нет. Впереди же зима, холода. Жить-то как?

— Другие живут, и ты проживешь.

— Другие из колхоза всего понатаскали. И хлеба, и бульбы, и даже худобу кое-кто привел.

— А что ж ты не натаскала?

— Потому что ты… ты… В колхоз не захотел, в лесники подался. По лесу с ружьем разгуливал. Был бы в колхозе, в поле бы работал — и нам бы что-нибудь перепало…

— Ежели я во всем виноват, жить вам не даю, так я… Ослобожу вас…

— Как это ты нас ослободишь?

— А так — уйду от вас. Живите, как вам будет охота, без меня.

— И куда ты уйдешь? — заинтересовалась Сонька.

— Найду куда.

— Так давай, уходи, — словно бы подзадорила Сонька мужа. — Только и их с собою забирай, — показала на печь, на детей. — Потому что одна я… такую ораву не прокормлю.

— А зачем тогда рожала, ежли не прокормишь?

— Это я одна рожала?.. Чуть только ночь, так и лезешь, что тот бугай…

Сонька заплакала. Захныкали, заревели на разные голоса и дети.

«Вот она, воля, свобода, — подумал, все еще сидя в одежде на лавке, Евхим. — Я так рвался из того подвала, так домой хотел. А тут… Чем тут лучше?»

Надвинул на самые глаза шапку и, ни слова никому не говоря, вышел из хаты.

VIII

В воскресенье — святой день — по Великому Лесу разнесся слух: в деревню приедет из Ельников поп крестить детей, потому что немцы якобы отдали приказ всех некрещеных, будь то взрослые или дети, расстреливать. И крещение будет проходить в бывшей церкви, переделанной под клуб. Чуть свет со всех концов деревни потянулись к клубу люди — кто вел детей за руки, кто нес или вез на салазках, укутав, чтобы не простудить, в кожух или одеяло, а кто и просто пришел посмотреть обряд крещения. Неудивительно — многие и не знали, как это делается, иным же хотелось поглазеть на попа — молодой он или старый, как одет, похож ли осанкой и голосом на тех попов, что были когда-то, еще до революции.

Поп приехал незадолго до полудня, когда вся деревня от мала до велика собралась у клуба. Подкатил на легких саночках, запряженных парой сытых гнедых коней, к сельсовету — теперь волости, — в валенках, шубе, в шапке-ушанке. Никто и не подумал сперва, что это и есть поп, все решили — так кто-то приехал. Однако, когда незнакомец, привязав к забору лошадей, вошел в сельсовет и спустя какое-то время вышел оттуда, переодевшись, все увидели, что это был поп — в черном до самых пят, с большим крестом на груди и толстой Библией в руке. Склонив голову, он прошествовал мимо людей, перекрестился сначала сам, потом осенил святым крестом толпу, а заодно и здание — клуб. Поп был немолод, с широким скуластым лицом, большим мясистым носом и черными быстрыми глазами.

Когда отомкнули клуб и вошли внутрь, поп спросил разочарованно:

— Почему святой храм не протопили? Вы же детей попростуживаете…