Великий лес

— Вот здорово было бы! Воображаешь — приедем, а он дома! Вот радость!..

Смотрела Вера Семеновна на дочь, слушала ее взволнованное щебетание, и в душе росла, ширилась, занимала все больше места тревога. «Это же… война! Война-а! Что она принесет? Что будет со мною, с мужем, с Тасей? Со всем-всем, чем жили, что было привычным, без чего даже не представляли своей жизни?»

«А может, взять и, не откладывая, сегодня же поехать в Минск? — закралось в голову. — Бросить все и поехать?»

«Экзамен же у Таси», — возникло возражение.

«Ну и что? Осенью сдаст. Велика важность — экзамен».

«Сутками раньше, сутками позже — что изменится? А висеть все лето экзамен над Тасей не будет. Сдаст — так отдохнет, будут у нее, как и у всех детей, каникулы».

«И то верно. Потому что кто знает, кто может сказать, как все обернется, куда пойдет. Это же не что-нибудь, а война».

Войну Вера Семеновна помнила, ту, давнишнюю, — отступала, бежала вместе с отцом из-под Гродно. И поголодать довелось, и по чужим углам поскитаться, и страху, мук натерпелась…

«Нет, пусть Тася завтра сдает экзамен. Сдаст — и поедем».

О своих думах-сомнениях не сказала Тасе. Взяла лукошко, погладила по перьям огненно-рыжего петуха, который, воинственно вытягивая шею, крутил туда-сюда головой, и пошла просить Ахрема, чтобы прикончил бедолагу, — сама Вера Семеновна век ничего живого не убивала, боялась.

«Вот зарежет Ахрем петуха, ощиплю, выпотрошу и в печь — пусть варится. А сама буду собираться в дорогу. Завтра же, только Тася сдаст экзамен, и поедем. Будь что будет, все равно поедем», — твердо решила она.

Еще раз посмотрела на петуха, который, ни о чем не догадываясь, не испытывая, видно, никаких предчувствий, крутил и крутил головой, косил то одним, то другим глазом, будто выбирал, нацеливался, кого бы клюнуть, кому бы нанести свой стальной удар, вздохнула: «Ничего-то он не знает… А мы? Разве знаем, что нас ждет впереди?»

IV

С той самой минуты, как докатилось до Великого Леса, что Германия напала на Советский Союз — началась война, — с той самой минуты каждый знал, не выпускал из памяти: настанет, придет день мобилизации.

И каждый ждал ее, каждый по-своему к ней готовился. Мужчины внимательнее, зорче приглядывались к женам, детям, близким — хотели запомнить, вобрать в себя их взгляды и жесты, слова, которые произносились вроде бы обыкновенно, как всегда, и вместе с тем уже необыкновенно, с определенным смыслом. Женщины, обливаясь слезами, дарили любимым последнюю свою ласку, стирали одежду, пришивали оторванные пуговицы — исподволь собирали мужей в дорогу. Дети, что были поменьше и не все еще понимали, вели себя так, словно ничего и не изменилось, не произошло: носились как угорелые, озорничали, смеялись; те же, кто постарше, кто кое о чем догадывался, — те не находили себе дела, молча слонялись туда-сюда, но все время норовили быть поближе к отцам.

И вот настало, пришло то, чего ждали — мобилизация…

Великий Лес проснулся рано. Был разбужен плачем. Плакали и стар, и млад, мужчины и женщины. Те, кому надо было уходить, и те, кто оставался. Расставались же не только с отцами, матерями, женами, детьми — расставались с тем, к чему каждый привык, прирос душою, без чего не мыслил своей жизни.

Прогнали в поле коров, взошло, показалось в небе солнце — и потянулись со всех концов семьями к сельсовету. Подходили к Ивану Дорошке, который вынес прямо на улицу застланный кумачовой скатертью стол и теперь сидел на табуреточке, отмечал в списке тех, кто готов был исполнить свой мужской и гражданский долг. Показавшись на глаза Ивану, одни молчаливо отходили в сторонку, стояли в окружении родни; другие шли за сельсовет, в сад, рассаживались на траве, давали последние распоряжения и советы; третьи, забыв о важности и трагичности момента, гыгыкали, пытались даже петь:

Последний нонешний денече-е-к
Гуляю с вами я, друзья-я-я…

Но голосистая радость была не настоящая, а пьяная, горькая, со слезами. Даже Демьян Сучок и тот расчувствовался, как будто и до его залитой горелкой памяти тоже что-то дошло, — сновал в толпе от группки к группке, прощался с каждым, бормотал:

— Давай, сосед, поцелуемся, а то, глядишь, и не побачимся уже никогда…

— А ты раньше-то хоть кого-нибудь из-за своей горелки видел? — не очень кстати, как у него иногда бывало, шутил Юлик Безмен.

— Я… я… — горячился Демьян Сучок. — Я сегодня выпил, так тому причина была. Гитлера иду бить…

— Ох и дашь ты Гитлеру. Так сразу и побежит. Только увидит — и побежит… Правда, увидеть тебя… Разве что в бинокль… — Юлик Безмен намекал на редкостно малый рост Демьяна Сучка; тот хоть и был уже мужчина в годах, а с виду — мальчонка. — Тебя же и таракан не испугается, не то что Гитлер…

— Дылда, дылда ты!.. — отбивался Демьян Сучок. — Что ты понимаешь? Аккурат такие, как я, самые солдаты. Спрячусь — ни одна пуля не зацепит. А в тебя… Из пушки можно бить… Каланча!