Великий Любовник. Юность Понтия Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория

Среди обвиняемых не было ни Юлии, ни Антония, ни Гракха. А посему особое внимание публики, с раннего утра заполнившей Форум Юлия, сосредоточилось на троице ближайших Юлиных приспешников: Криспине, Пульхре и Сципионе. Аппий Клавдий Пульхр среди всех выделялся горделивой непроницаемостью лица, величавой статью, а равно безукоризненной драпировкой своей черной траурной тоги. Корнелий Сципион отличался своим поведением: едва его ввели на площадь, он тотчас принялся подбегать к статуям, обнимать их и просить заступничества, при этом обнимал без разбора и Юлия Цезаря, и какого-то всеми уже почти забытого полководца, и обнаженную Венеру, чем вызвал никак не сострадание, а насмешки в толпе. Начало этим насмешкам положил не кто иной, как Квинтий Криспин, заметивший по поводу Корнелия и Венеры нечто весьма остроумное, хотя и на редкость скабрезное. Криспин, между прочим, единственный из всех обвиняемых не надел на себя ожидаемого в таком случае траурного одеяния — был в войлочном плаще простолюдина, в грязных, чуть ли не рваных сандалиях и беспрестанно проказничал: кому-то показал язык, кому-то погрозил пальцем, кого-то попытался обнять и расцеловать, но стражники не допустили и оттолкнули.

Обвиняемых сенаторского и всаднического сословия ввели в курию, других оставили ожидать в портике. Двери не закрыли, показывая, что от римского народа у сената нет тайн.

Многие из сенаторов хотели выступить с обвинением. Но еще до праздника Очищения труб «свыше» было подсказано, что обвинять будет Публий Касцеллий. Этот Касцеллий, юрист и оратор, в чем-то провинился перед Августом и за последние десять лет ни одной из должностей не получил. А тут вдруг свыше велели, и консул Канидий предложил Касцеллию взять на себя обвинение. Публий радостно согласился, потребовав за свое выступление должности претора. «Претора не обещаю, а эдилом вполне можешь стать» — говорят, таким был ответ.

Касцеллий, стало быть, собирался приступить к обвинению. Однако председатель, прежде чем дать ему слово, сообщил, что в адрес сената поступило письмо от Цезаря Августа.

Письмо Отца Отечества зачитал курульный сенатский квестор, который вот уже несколько лет вел в курии все протоколы. Письмо начиналось с извинений: Август просил прощения за то, что не сможет присутствовать на заседании по причине тяжелого недомогания, которое не позволяет ему покинуть свой дом, даже на носилках. Извинившись перед сенаторами, принцепс сообщал, что дочь его Юлия, нарушив закон о прелюбодеяниях, опозорила и себя, и своего мужа, и своего отца, и он, Август, собирался предать ее публичному суду, но, поразмыслив, понял, что сам несет ответственность за дочь, и решил, что самолично должен «разгребать эту грязь» — такое выражение было употреблено в послании. Списавшись с Тиберием, мужем Юлии, переговорив со Скрибонией, ее матерью, посоветовавшись с Ливией, своей супругой, он предал Юлию семейному правосудию. И суд постановил: Юлию с мужем развести и отправить в изгнание на остров Пандатерий. Приговор этот обжалованию не подлежит и уже приведен в исполнение. Что же касается других участников безобразия, то он, консул Август, просит сенаторов во всём непредвзято, нелицеприятно, тщательно и всесторонне разобраться и виновных наказать, а невиновных оправдать. При этом подчеркивалось, что принцепс полностью доверяет отцам-сенаторам и не сомневается в их справедливости.

Далее говорилось о том, что один из участников возмутительных безобразий, Юл Антоний, за воспитание которого Август тоже несет личную ответственность, не сможет предстать перед сенатом, так как, узнав о том, в чем его обвиняют, и, видимо, устыдясь своего поведения, он, Юл, совершил попытку самоубийства, нанес себе глубокую рану мечом и ныне пребывает в тяжелом состоянии, время от времени теряя сознание. Этот поступок, разумеется, не освобождает его от вины, и Юла необходимо судить, но заочно.

Концовка письма была совсем неожиданной: сообщалось, что третьего дня в заключении повесилась Юлина вольноотпущенница Феба, и Август выражает по этому поводу свое сожаление. Но как сожалеет). «Сожалею, что моя дочь Юлия, а не Феба» — так заканчивалось послание.

По оглашении письма в курии воцарилось недвижимое молчание. Именно недвижимое, так как даже шевелиться никто не хотел или не решался. Молчание длилось до тех пор, пока кто-то из сенаторов — все были так глубоко погружены в свои мысли, что даже не заметили, кто это был — кто-то спросил: «А где Семпроний Гракх? Что-то не вижу его».

Тут ожил, наконец, председатель, консул Канидий Галл и сказал:

«За Гракха поручился Луций Мунаций Планк… Что скажешь, Луций?»

Престарелый сенатор с трудом поднялся и ответил:

«Вчера приходил. А сегодня… сегодня и правда не видно».

«Все видят, что не видно», — задумчиво произнес председатель и предоставил слово обвинителю Публию Касцеллию.