Великий мертвый

А еще старые вожди говорят, что кастилане помогли Тлашкале отстоять свои интересы. Что закон родства и гостеприимства свят, и кто убьет кастиланина, будет ничтожен перед богами.

Тлашкала не будет воевать с кастиланами. Надежды нет».

Когда Куит-Лауак прочел это, он просто ускорил шаг. Вышел в долину рядом с поселением Отумба и отметил, что подоспел на удивление вовремя: сверху, из ущелья, отчаянно отбиваясь от настигающих его разношерстных отрядов, спускался почти истребленный отряд Кортеса.

— Ну, вот и все, — устало улыбнулся Куит-Лауак. — Теперь кастиланам конец.

И тут же увидел, как из-за холма на той стороне долины медленно поднимается, приближаясь к нему, стяг города Тескоко.

— Ждите, — повернулся он к вождям и тронулся вперед.

Прошел около тысячи шагов и подтвердил себе самые худшие опасения. К нему навстречу, оторвавшись от огромного, вставшего неподалеку войска, шел его племянник — Иштлиль-Шочитль или, если по-новому, — дон Эрнан.

— Ты с кем? — громко поинтересовался Куит-Лауак.

— Со своими единоверцами, — отозвался племянник.

Куит-Лауак стиснул зубы. Полгода Колтес-Малинче подбирал среди вождей самых слабых. Полгода Колтес-Малинче убеждал их, что они — избранные. Полгода Колтес-Малинче убеждал, что каждый, принявший кастиланскую веру, сможет взять в этой земле все, что захочет, а затем оставить награбленные медные топоры и бобы какао лично себе, не делясь даже с детьми родных сестер, не говоря уже обо всем племени.

— Может быть, передумаешь? — предложил Куит-Лауак.

— У меня нет другого выбора, — покачал головой племянник.

Куит-Лауак горько усмехнулся и остановился — в сорока шагах. Теперь, когда чужаков погнали, у его племянника, принявшего из бандитских рук и веру, и власть, действительно не оставалось иного выбора, кроме как помогать кастиланам до конца.

— Но ты же видишь: здесь у меня все — твои родственники, — Куит-Лауак ткнул рукой назад, в сторону своих войск. — Неужели ты поддержишь инородца и начнешь убивать своих братьев? Зачем тебе кровный грех?

— Перед Его лицом… нет ни эллина, ни иудея… — с непроницаемым лицом процедил племянник, — а значит, и разницы между людьми нет.

Куит-Лауак замер. Это и было самое жуткое в новой вере, ибо если нет кровной разницы между людьми, то убить свою мать ничуть не более греховно, чем любого дикаря с людоедских островов.

* * *

Пожалуй, пленных кастилан принесли бы в жертву сразу. Но совет жрецов неожиданно встал в тупик, — а как именно это сделать? Привыкшие к жестко регламентированным Великим Тлатоани трем войнам в год, жрецы были в полной растерянности.

Если бы сейчас был апрель-май, и богам следовало указать на то, что посеянный маис уже сбросил кожу и просит дождя, с пленных также следовало снять кожу, надеть ее на танцующего жреца и как можно обильнее увлажнить землю кровью жертв.

Если бы сейчас был август-сентябрь, и богам следовало напомнить, что початки маиса должны успеть вызреть, поскольку уже надломлены, пленных следовало обезглавить, — точь-в-точь, как початки.

И, наконец, если бы шел октябрь-ноябрь, время шелушения, когда початок разбивается на семена, тела военнопленных следовало аккуратно расчленить — на как можно большее число кусочков.

Но сейчас, в начале июня, когда все и посеяно, и проросло, а время хлопотать об урожае не настало, жертвы были бесполезны. Понятно, что первых пленных, которых расхватали мелкие роды, давно поднесли богам — кто как захотел. Но эта сотня кастилан была взята в плен совместными усилиями и принадлежала всему Союзу в целом. Никакая торопливость здесь уместной не была.

В конце концов, совет жрецов решил дожидаться возвращения Куит-Лауака — пусть еще и не ставшего ни Великим Тлатоани, ни Великим Тлакатекутли, но, по крайней мере, взявшего на себя ношу Верховного военного вождя. Они разумно полагали, что пленных следует продержать живыми хотя бы до времени сгибания початков. Но, когда Куит-Лауак, мрачный, с жалкими остатками от восьми тысяч взятых с собой воинов вернулся в столицу, все повернулось совсем не так, как думалось.

Первым делом, едва совет вождей — пусть и не в полном составе — собрался, был поднят вопрос о власти. Нет, никто не оспаривал того факта, что ближайшим выжившим после жуткой «пасхальной бойни» родственником прежней Сиу-Коатль и Мотекусомы является Куит-Лауак. Но вот размеры причитающейся ему власти оспаривались почти всеми и очень жестко.

— Надо оставить взносы в казну такими, какими их установил Малинче! — требовали вожди.

— Это явно заниженный взнос, — не соглашался Куит-Лауак. — Так мы развалим не только армию, но и весь наш Союз.

— У нас уже нет Союза, — возразили ему. — Тескоко отложился, Семпоала и тотонаки отложились. Чолула отложилась…

— Это ничего не значит, — упрямо настаивал на своем Куит-Лауак. — Разве ты бросишь командовать, если часть бойцов убита?

Но вожди все спорили, и жрецы осознали, что единственный способ хоть как-то объединить вождей, — немедленно принести пленных в жертву — всем вместе. И вот тут все застряло еще глубже, но не на вопросе «как», а на вопросе «где».