Великий Наполеон

Генералу Бонапарту приписывается следующее изречение: «…взбунтовавшуюся армию необходимо или распустить, или залить кровью…».

Сказано так, как он обычно и выражался, – коротко и ясно. Так что, возможно, эта четкая формулировка действительно принадлежит ему. Однако достаточно простого здравого смысла, чтобы понять, что для любого правительства офицер, «…потерявший способность повиноваться…», – вещь крайне неудобная. И в этом смысле генерал Бонапарт представлял собой явную опасность. Он сам говорил, что в Италии он скорее государь, чем генерал, – и члены Директории ощущали это очень отчетливо. Они пытались принять какие-то меры – ну, например, послали ему подмогу под командой Келлермана, причем Келлерман должен был действовать сам по себе, независимо. Бонапарт резко восстал против разделения командования, заявил, что один плохой командующий лучше, чем два хороших, и предложил свою отставку. Менять популярного военного лидера в момент, когда он шел от успеха к успеху и слал в Париж огромные трофеи и просто поток золота, на котором держалось казначейство Республики, было не с руки. Уж не говоря о чисто частных ответвлениях этого потока в карманы чрезвычайно влиятельных лиц…

Так что его оставили на месте, в надежде убрать в тот момент, когда кампания закончится. Однако генерал Бонапарт заканчивать военные действия и не думал, а все расширял и расширял их, и волей-неволей приходилось посылать ему подкрепления и одобрять задним числом сделанные им распоряжения – а когда Директория сделала попытку перехватить у своего слишком способного полководца инициативу и закончить войну с Австрией победоносным миром, Бонапарт подписал договор с австрийцами самостоятельно – и в глазах общественного мнения вся заслуга досталась ему.

Он явно не собирался покидать Италию.

Тогда Директория начала принимать определенные меры. Генерала Ожеро, посланного Бонапартом в Париж для помощи Баррасу и его коллегам в подавлении «заговора Пишегрю», наградили и назначили командующим Рейнской армией, сравняв его в статусе с его бывшим командиром. Бонапарта это не смутило – Ожеро он уже знал и ровни себе в нем не видел. Тогда был измыслен ход похитрее. Начальник штаба Итальянской армии, генерал Бертье, явившийся в Париж с трофеями и захваченными знаменами, получил распоряжение от правительства: немедленно возвратиться в Италию и передать, что Бонапарта ждут в столице. Героя ожидает встреча, достойная его подвигов, а сменить его на посту командующего Итальянской армией должен он, генерал Бертье.

Делать было нечего – неподчинение означало бы мятеж. Надо было выбирать между триумфом и мятежом.

Генерал Бонапарт выбрал триумф.

II

Церемония «…встречи героя…» была обставлена пышнее некуда. Прием был устроен в Люксембургском дворце, под грохот артиллерийского салюта. Присутствовали все пять членов Директории во главе с Баррасом, одетые чрезвычайно пышно. Приветствие от лица Республики зачитал министр иностранных дел Республики, гражданин Талейран, облаченный в шитый золотом парадный костюм, в шелковых чулках, скорее подходивших бы не «…верному слуге Республики...», a самому изысканному из маркизов двора Людовика XV.

Его речь соответствовала его костюму: она содержала множество комплиментов, a больше всего превозносилась «…классическая простота и скромность генерала Бонапарта, спасителя Отечества, презирающего пустую пышность и устремленного лишь к вершинам духа…». Кончалась речь тоже сильно: благодаря деянием генерала Бонапарта «…вся Франция будет свободна, кроме разве что только его самого – ибо его ведет вперед сама Судьба…».

Наполеон Бонапарт ответил речью короткой и лишенной особых риторических высот. Он просто сказал, что Республика была вынуждена сражаться против королей старой Европы, не желавших признать ее свободу. Он сказал, что две тысячи лет в Европе правили феодализм, религия и монархии и что эра демократии, правления народа, только начинается. И добавил, что подписанный им в Кампо-Формио мир дает свободу и другим нациям – он имел в виду вновь учрежденные «республики» вроде Батавской или созданной им Цизальпинской. Речь кончалась так: «Как только судьбы Франции будут прочно устроены на твердой основе естественных законов, Европа тоже станет свободной». Гром аплодисментов. Скромно поклонившийся оратор, истинное воплощение республиканских добродетелей, в обычном мундире (он не надел парадной формы даже ради такого случая, как чествование его побед), сел в свое кресло.