Великий океан

Правитель думал о России, о новых зачинаниях, о чужих и бездушных приказах, которые только что перечитал. Компания приобретала все возрастающую власть.

— Не доживу я, — сказал однажды правитель своему крестнику, откладывая в сторону тетрадь, куда записывал дневные события. — Не доживешь, может случиться, и ты… А только по-иному все будет. Поймут люди. По-иному и жить станут. В большой душе нету жадности…

Он снял со свечи нагар, закрыл бюро. Лысый и старый, не мигая, глядел на светлое пламя огарка, словно видел будущее…

В дверь постучали. Баранов недовольно отложил вынутые из стола бумаги — не любил, когда его тревожили в эти утренние часы, встал.

— Ну, кто там?

Он подумал, что, наверное, Серафима решила спозаранку заняться уборкой, и хотел уже отчитать ее, но стук повторился еще раз тихо, осторожно, словно скреблась кошка. Домоправительница так не стучала.

— Ну? — повторил правитель громче.

И в горницу вошел Лещинский. Он был бледен и понур и казался глубоко взволнованным. Поклонившись Баранову, Ленинский несколько секунд стоял у порога, затем торопливо и как-то судорожно бросился вперед, упал на одно колено и, схватив руку правителя, прижался к ней влажным, холодным лбом.

— Чего ты? — изумленно отступил Баранов.

Неожиданная выходка бывшего помощника удивила его, заставила нахмуриться. Сдержанный и всегда спокойный на вид, он часто обрывал слишком возбужденного собеседника. Только Павлу прощал порывы. В них была искренность.

Лещинский поднялся, передохнул, словно пробежал много верст, и, порывшись за пазухой, вытащил оттуда небольшой, сложенный вдвое листок бумаги, на котором были написаны имена участников заговора, и крайним снизу — имя Павла.

Баранов выслушал Лещинского спокойно. Несколько раз переспросил подробности. Так же спокойно отдал распоряжения. Лишь по согнувшейся спине, по набухшим, побелевшим векам можно было догадаться о тяжелом ударе, причиненном известием.

Последние недели правитель сам чуял среди промышленных чье-то враждебное влияние. Но хлопоты по отправке корабля, заботы о провианте, бесконечные думы и тревоги о завтрашнем дне не позволяли заняться настроением обитателей поселка. Он понял, что упустил главное, и на минуту растерялся. Заговорщики решили убить его, когда Наплавков будет дежурным и обходным по крепости. Попов и Лещинский должны подойти к правителю вместе с гарпунщиком, стрелять назначено тут же во дворе, всем сразу. Чтобы не промахнуться…

В крепости уже проснулись. Стуча мушкетами, прошел под окнами караул, певуче и гортанно бранились возле кухни прислужницы-индианки, донесся первый удар колокола. Ананий начинал обедню. Поп тоже, наверное, знал о заговоре и, может быть, собирался благословить бунтовщиков… Завтра они сойдутся у Лещинского, подпишут обязательство и назначат день…

Баранов поднялся с кресла, глянул на доносчика ясными, немигающими глазами.

— Когда учинят подписи… — сказал он глухо, — затянешь песню.

— Какую песню, Александр Андреевич?

Лещинский продолжал держаться угодливо и сокрушенно, но в словах его проскальзывала радость. После неожиданного отпора Павла он понял, что надо спешить.

— Какую хочешь.

— Тогда извольте… — Лещинский на некоторое время задумался, потер свой круглый блестевший лоб. — Вот… Песню ирокезов. Перед смертью поют на костре.

Шумит свирепый огнь, костер уже пылает,
И кровь в груди моей клокочет и кипит.
Меня и черный дым и пламень окружает,
И предо мной смерть бледная стоит…
Но мне ли трепетать…

— Довольно, — остановил его правитель и отвернулся. — Хватит сего. Последняя строчка будет знаком.

Больше он не произнес ни слова и даже не заметил, как ушел Лещинский.

То, чего не ждал никогда, не думал, ни единым помыслом не растравлял свое сердце, свершилось. Годы лишений и труда, невероятных усилий имели свой счет, свою цену, и цена та оказалась ничтожной. Предательство открывало глаза. Друзья и удача, Павел, немногочисленные преданные — все покидало, оставался страх, ненависть, грозное, ненужное имя…

Сутулый и обмякший, стоял он у окна, утренний ветер шевелил остатки волос. Не для себя, для родины, для России мечтал, боролся, молился, проклинал. Падал, чтобы подняться, поднимался, чтобы упасть. Всю жизнь. Передышки не было… И как насмешка, звучала похвала одного из высоких акционеров: «Имя его громко по всему Западному берегу до самой Калифорнии. Бостонцы почитают его и уважают, а американские народы, боясь его, из самых отдаленных мест предлагают ему свою дружбу…»

Так же, как всегда, он аккуратно сложил книги, вытер перо, надел теплый кафтан. Солнце уже золотило починенный после шторма ставень, от мокрых досок поднимался пар. Наступал день, хлопотливый и напряженный, — обычный день крепости.