Великий полдень

Подобные мысли давно преследовали меня. Удивительное дело: мы с женой еще жили, как близкие люди, но в душах копилась отрава взаимного недовольства, претензий и во всем сквозила мертвящая и безжалостная мера — деньги, быт… Масса вопиющих обид и претензий, подчас самых нелепых и оттого еще более ранящих. В то же время, за исключение весьма редких случаев, мы почти никогда не выясняли отношения. Я уже говорил, что ко всякого рода разговорам по душам у нее было прямо — таки физическое неприятие. Любое раздражение она предпочитала переваривать в себе, но если уж оно выплескивалось, то в самых крайних формах. Так однажды, в пору ее отчаянной борьбы за то, чтобы и у нее, наконец, было «все, как у людей», когда я позволил себе высказать мнение как бы эта борьба не разорила нас окончательно, что нужно подумать об Александре, приберечь кое — что на «черный день», Наташа вскипела до неистовства. С ее точки зрения, это именно из за меня, ей, и Александру приходилось вести жизнь на грани нищеты. Якобы именно я всегда воспринимал собственную семью — жену и ребенка — как ужасный груз на своей шее и вообще «не хотел этого ребенка». Последнее меня изумило до глубины души. Я не хотел ребенка? Это Александра то!? Ну да, ну да, дескать, в период ее беременности я даже сетовал на то, что рождение ребенка помешает осуществлению моих планов, занятиям и вообще моему пресловутому творчеству. И ничем ее нельзя было вразумить, переубедить — и подавно. Мне казалось, что один из нас, должно быть, сходит с ума… Я изумлялся воздвигнутым против меня обвинениям, ужасно переживал и под конец говорил себе: да, наверное, я чрезвычайно дурной человек. Почти всегда неправый, неспособный или — хуже того — не желающий исполнять долг добытчика. Другие то исполняют… Не то чтобы самобичевание, но что то вроде воспалившегося чувства вины. Виноват или нет, но боль — то я ей причинял. Она отдала мне молодость, красоту, силы, была очень, очень добра ко мне — это правда. Психологически я оказался в вечной долговой яме. А с рождением Александра и подавно стал бояться ссор. У меня темнело в глазах при одной мысли, что этот нежный маленький человечек, ласковый, доверчивый и светлый, словно ангелочек, в один прекрасный день познает то, что разрывало мою собственную душу. Моей заветной мечтой было дать Александру счастливое детство. Какое мне дело до всех разговоров о том, что ребенка, а тем более сына, нужно с малых лет подготавливать к мерзостям жизни. Никогда с этим не соглашусь. По настоящему человек может оставаться счастливым только до тех пор, пока его не потрясет первое несчастье. Некоторые люди вообще лишены этого счастливого отрезка жизни. У других он ограничивается самыми первыми годами жизни, о которых хотя бы остается смутное воспоминание… Нет, Александр не должен видеть того, на что и мне, увы, довелось насмотреться в детстве! В его душе не должно остаться незаживающей язвы, которая заставляет человека страдать всю жизнь. Когда чистая детская душа вдруг постигает, что «любимые папочка и мамочка» мучают друг друга, смертельно ненавидят друг друга, смертельно тяготятся друг другом, мечтая лишь о том, чтобы однажды начать жизнь с белого листа. Конечно, внешне это были совсем не те ужасы детства, о которых рассказывали Папа и Веня, однако мне и этого хватило через край. Теперь то мои старички, измочалив друг друга, терзаемые болезнями, представляют собой вполне благопристойную супружескую пару. Ох уж эти тихие интеллигентные семейства!..

Таким было мое самоощущение во все годы нашего супружества, и, что самое удивительное, жену это даже как будто устраивало. Ее устраивало, что я живу с этой занозой в сердце, что вечно мучаюсь, чувствуя себя дурным человеком. «Что мне до твоих мучений, — ворчала она, — если я никогда не могла жить по человечески!»