Великий понедельник. Роман-искушение

Три вырвавшихся на свободу голубя пролетели над Верхним городом и опустились на смоковницу в дальнем саду дворца Ирода Великого, неподалеку от беседки, увитой диким виноградом.

Два человека возлежали на ложах перед низким столиком. Один был молод и голубоглаз, другой – заметно постарше, с пепельного цвета волосами и с морщинами на лбу. Оба одеты были по-домашнему. На молодом была шелковая римская туника, на пожилом – грубый греческий хитон. Первого звали Луций Понтий Пилат, второго – Корнелий Афраний Максим.

Видно было, что они недавно разместились на ложах и только что отпустили слуг, которые накрыли им завтрак.

Пилат смотрел на прилетевших голубей, то ли улыбаясь, то ли просто щурясь от солнца, а Максим внимательно и словно растерянно разглядывал стоявшие на столе кушанья.

– Голуби, – задумчиво произнес Пилат, и на щеках у него появились две ласковые ямочки.

А Максим осторожно дотронулся до серебряной чаши, медленно провел пальцем по ее тонкому ободу и удивленно спросил:

– Капуста?

– Красивые птицы, – ответил Пилат. – На мой взгляд, их справедливо называют птицами сладострастия.

– Зачем ты велел подать капусту? – спросил Максим, не отрывая взгляда от изысканно сервированного стола.

– Ты что, не любишь голубей? Тебя, наверное, раздражает их назойливое воркование? – в свою очередь спросил Пилат.

– Я всех птиц люблю… Но больше других мне нравятся воробьи, – с неохотой ответил Максим.

– Воробьи? Воробей – тоже птица Венеры. И раз ты любишь воробьев, голуби тоже должны тебе нравиться, – сказал Пилат.

– А это никак улитки в вине? – спросил Максим, переводя взгляд на плоскую хрустальную вазу, в которой что-то чернело и плавало.

– Но почему три голубя? Голуби обычно парами летают. И вон, явно влюбленная парочка прилетела… Спрашивается – зачем третий лишний за ней увязался? – спросил Пилат.

И тут оба возлежавших, словно по команде, повернулись наконец друг к другу и замолчали, друг друга внимательно разглядывая.

Первым нарушил молчание Пилат.

– Обычно Эпикур объясняет свойства и достоинства кушаний, – заговорил префект Иудеи. – Но сегодня я просил его не выходить к столу. Так что придется тебе довольствоваться моими дилетантскими пояснениями… Капустные листья – фирменное блюдо Эпикура. Он прямо-таки помешан на капусте. Сам выращивает пять или шесть сортов. Другие сорта покупает на рынке.

– Знаю, – откликнулся начальник службы безопасности. – Однажды он попросил меня достать ему капусту с Кавказских гор, используя мои армянские каналы…

– Вот видишь! – радостно воскликнул Пилат. – А ты удивляешься!

– Я не привязанности к капусте твоего повара удивляюсь, – ответил Максим. – Я несколько удивлен, что ты угощаешь меня капустой на завтрак. Я ведь не в первый раз с тобой завтракаю, и мне прекрасно известны твои утренние меню.

– Да, сегодня совершенно особенное меню! – радостно откликнулся Пилат. – Насколько я понимаю, капуста приготовлена по рецепту Катона Старшего. Листья высушены и политы подслащенным уксусом. К кушанью прибавлены сухая мята, рута, толченый кишнец и ароматическая соль… Начни с капусты, Максим. Эпикур утверждает, что это блюдо надо есть утром, и непременно натощак. Оно оздоровляет желудок, устраняет резь в глазах, а также излечивает меланхолию, сердцебиение, болезни печени и легких… И что-то еще исцеляет, что Эпикур перечислял мне, да я запамятовал.

– Немудрено запамятовать, когда ты перечислил почти все болезни, – сказал Максим и попытался улыбнуться.

– Не все, не все! – торопливо воскликнул Пилат и продолжил: – Я о спазмах в кишечнике и о тяжести в желудке не помянул. И вот, как раз для этих бедствий Эпикур приготовил нам улиток. Они черные, потому что их сперва варили в воде, затем жарили на угольях и только потом залили косским вином… Ты ведь любишь белое косское вино, Корнелий?

– Мне больше по душе красное хиосское. Но утром, как ты знаешь, я никогда не пью вина. И ты никогда не пьешь вина за завтраком, Луций.

– Но красное хиосское с такими улитками не совместимо! – испуганно воскликнул и наморщил лоб Пилат. – А белое хиосское очень грубое на вкус. Мы его не держим.

– Белое хиосское мне тоже не нравится, – заметил Максим, и только теперь на лице у него получилась улыбка, но какая-то вялая и усталая.

– Но я ведь не прошу тебя пить вино! Попробуй только улиток… И обязательно отведай бульон из старого петуха. Эпикур утверждает, что этого петуха он специально выписал из Галлии. Видишь, даже горшок, в который налит бульон, имеет на себе галльский орнамент… Горшок точно из Галлии! Клянусь Дедалом! Или кем там еще клянутся горшечники?

– А старый петух от чего лечит? – спросил Максим.

– От очень многих болезней. Но прежде всего от переутомления и головной боли, – ответил Пилат.

Максим перестал улыбаться, некоторое время молча разглядывал подбородок префекта Иудеи, а затем отвел взгляд в сторону и, глядя на смоковницу, на которой по-прежнему сидели голуби, тихо спросил:

– А откуда ты знаешь, что у меня в последнее время часто болит голова?

– У тебя не только голова болит, Максим. У тебя также часто возникает резь в глазах, и желудок у тебя пошаливает… Ты слишком много работаешь, Корнелий, и совсем не бережешь свое здоровье.

Корнелий Максим еще внимательнее стал разглядывать смоковницу и голубей. А потом сказал:

– Поразительно! Я давно не виделся с Эпикуром. Вчера только накоротке переговорил с ним: спросил, как он доехал, когда ожидать тебя…

– Он брал тебя за руку? – быстро спросил Пилат.

– Насколько я помню, нет, не брал.

– Значит, по глазам определил. А сегодня утром, узнав, что я жду тебя на завтрак, перечислил твои недомогания и объявил меню. Он ведь, как ты знаешь, редко интересуется моим мнением. Самовластно предписывает кушанья. Одним словом, диктатор.

Максим отвернулся от голубей и стал смотреть на лоб Пилата.

– Насколько я понимаю, ты сам наделил его этими чрезвычайными полномочиями.

– Наделил. Наделил на свою голову… Он ведь у меня не только повар. Он еще и врач. И это сочетание меня более чем устраивает.

– Да, повар у тебя замечательный, – вздохнул Максим. А Пилат прищурился, цепко и остро глянул в глаза своему собеседнику и произнес почти угрожающе:

– Все люди, которые меня окружают, по-своему замечательны. Таково мое правило.

Максим согласно кивнул и стал разглядывать ногти на своих руках.

– Так с чего начнем? С капусты или с улиток? – спросил Пилат.

– С чего прикажешь, с того и начнем, – покорно ответил Максим.

Пилат хмыкнул, положил на маленькую фарфоровую тарелочку капустный лист, поверх него – несколько улиток, всё это полил винным соусом и принялся сворачивать лист.

– Я почти не сомневаюсь… – начал и тут же остановился Максим, продолжая разглядывать свои ногти.

– В чем не сомневаешься? – строго спросил Пилат.

– Я почти не сомневаюсь, что наш разговор обещает быть гастрономическим.

Пилат вздрогнул и уронил на тарелочку капустный лист с завернутыми в него улитками, которые уже собирался поднести ко рту.

– Поразительно! – в изумлении воскликнул он. – Твоя интуиция меня убивает!.. Даже в таких мелочах!..

Максим пододвинул к себе широкую чашу из непрозрачной мирры, взял серебряный черпак и из галльского горшка зачерпнул немного бульона.

– Я, пожалуй, с бульона начну. Из всех моих болячек в последнее время меня больше всего голова беспокоит.

– Гениальная голова!.. Страшный человек! – продолжал восклицать Пилат.

Максим взял ложку и стал аккуратными глотками пить из нее бульон, прикрыв глаза и сильно наморщив лоб.

– Ты, как всегда, преувеличиваешь мои способности… Ты слишком высокого обо мне мнения… Тем более, мне бы хотелось оправдать твое доверие… И одной интуиции здесь недостаточно. Нужны детали. Чем больше деталей, тем полнее будет наш с тобой совместный анализ.

– Да, я очень рассчитываю на твою помощь. Я потому и не стал тебе вчера ни о чем рассказывать, чтобы, так сказать, на свежую голову… Я видел, что ты недоволен…

– У тебя были плохие гаруспиции? – перебил Максим, отхлебывая из ложки.

– Ты и это знаешь?.. Да, накануне моего отъезда из Кесарии я велел принести жертву. Животное хорошо шло к алтарю. Его удачно зарезали. Но печень жрецу не понравилась. «Враждебная» ее часть была намного лучше развита, чем «дружественная»: сосуды в ней были богаче и щель намного изящнее. Головка печени была заметно раздвоена, что, как ты знаешь, означает внутренние раздоры. Неблагоприятным было и «подношение внутренностей».

– А каким образом неблагоприятным? – быстро спросил Максим.

– Я плохо разбираюсь в этих тонкостях. Но жрец объявил, что сожжение на алтаре тоже свидетельствовало о борьбе двух сил.

– А как тебе сообщили о встрече? – спросил Максим.

– Не спеши. Ты сам просил подробно и с деталями. Ну, так дай мне закончить с предзнаменованиями.

– Прости.

– Гаруспициями дело не окончилось. На следующее утро я проснулся от крика Клавдии. Она кричала во сне. Я разбудил жену, успокоил ее. И она мне сначала ни о чем не хотела рассказывать. А когда я уже уезжал и Клавдия вышла меня провожать, она вдруг сказала мне, что видела очень плохой сон. Там казнили какого-то человека, которого ни в коем случае нельзя было казнить. Так она мне объяснила.

– А что за человек? – спросил Максим.

– Она не сказала. И как и за что казнили, тоже не сообщила… Но ты знаешь, что я боюсь страшных снов жены. Они почти всегда сбываются. Она за несколько часов предсказала смерть моей матери. Увидела во сне, что умерла Ливия Августа. И даже то, что Тиберий не приедет на ее похороны…

– Замечательная женщина твоя супруга, – сказал Максим.

– Да, замечательная, – согласился Пилат и почему-то грустно вздохнул. – Это еще не всё. За несколько десятков стадий перед Антипатридой, сразу после того как мы переехали через реку, дорогу нам перебежало какое-то животное. Мне показалось – лиса. Но Лонгин утверждает, что это был волк или волчица. И другие солдаты, которые ехали впереди и лучше видели, его поддержали.

– Если это была волчица, то это – римский знак, – сказал Максим.

– А волки в Иудее редко встречаются.

– Но их довольно много в Самарии и в Галилее, – возразил Максим.

– В любом случае, когда какое-нибудь животное перебегает тебе дорогу, – это плохой знак.

– Да, знак не очень благоприятный, – согласился Максим и, быстро глянув на Пилата, спросил: – И давно ты стал таким?

– Ты хочешь сказать: суеверным?

– Я хотел сказать: таким внимательным к предзнаменованиям.

– Станешь тут… Слушай дальше… В Антипатриде мы наскоро перекусили и сели на лошадей, рассчитывая к вечеру быть в Иерусалиме. В субботу дороги пустые, скакать одно удовольствие… Но когда проезжали через Лидду, я увидел на заборе человека.

– Что значит «на заборе»?

– То и значит, что человек этот сидел на заборе, болтал ногами и ел гранат, откусывая прямо от плода, шумно пережевывая и выплевывая на дорогу кожуру и косточки.

– Гранат был условным знаком?

– Одним из знаков. При последней встрече мне сообщили три знака. Гранат был одним из них… Не заметить этого человека было невозможно. Никто из иудеев так не ведет себя в субботу и никто так не ест гранат.

– Я велел остановиться и подозвать ко мне этого человека, – продолжал Пилат. – Лонгин за шиворот стащил его с забора и толкнул к моему коню. «Зачем нарушаешь субботу?» – спросил я его. А он мне ответил: «Я финикиец, и мне, как и тебе, плевать на ихнюю субботу».

– «Плевать на субботу» – это тоже условный знак? – спросил Максим.

– «На ихнюю субботу», если быть точным, – ответил Пилат и продолжал: – Лонгин замахнулся, чтобы ударить его плетью. Но я соскочил с коня, отвел молодца в сторону, и он мне сообщил, что в Иоппии, когда окончится суббота, на городской площади меня будет ждать нищий, и этот нищий, как только увидит меня, начнет плакать и просить у меня золотой динарий… Я снова сел на коня, и мы поскакали в Иоппию.

– Нет, ты поступил намного более осторожно и предусмотрительно, – сказал Максим. – Вы проехали через Лидду и сперва повернули в сторону Эммауса. Отъехав от города несколько стадий, ты объявил, что голоден, и велел накрыть для себя и для охраны походный обед. А после обеда заявил, что тебя разморило и что ты не хочешь ехать в Иерусалим и, пожалуй, переночуешь в Иоппии.

– И это ты знаешь? – спросил Пилат.

– Вчера я расспросил Эпикура, где и как он тебя кормил. И среди ожидавших тебя иерусалимских иудеев ты вызвал небольшой переполох. Сперва прискакал гонец из Лидды и сообщил, что ты двинулся в сторону Иерусалима. Они стали ждать гонца из Эммауса. Но вместо него прискакал гонец из Иоппии…

– Ну, ладно, ладно, – нетерпеливо перебил Максима Пилат и продолжал: – Когда мы прибыли в Иоппию, суббота уже закончилась, и много праздного народа высыпало на площадь. И точно: из толпы нищих выскочил какой-то оборванец и побежал к нам, рыдая и крича, что у него только что украли золотой динарий. За ним устремился некий стражник, который в свою очередь кричал, что грязный мошенник лжет и несет околесицу, потому как никто и никогда не давал нищим золотой динарий. «Вот он у меня и украл динарий!» – закричал нищий, указывая пальцем на стражника. Я велел Лонгину заняться стражником, а сам подъехал к нищему, нагнулся к нему, и тот успел шепнуть мне на ухо: «Остановишься у такого-то. Когда отправишься спать, вели позвать слепого сказочника. И выстави у двери в спальню охрану, чтобы никто не смог подслушать вашего разговора…» Лонгин тем временем действительно обнаружил у стражника золотой динарий. И хотя стражник божился, что этот динарий принадлежит ему и что никогда в жизни он не грабил нищих, я велел вернуть монету нищему, а стражнику дать несколько оплеух, но не калечить, потому что рука у Лонгина, ты знаешь, тяжелая, а стражник этот – как знать, может, он тоже участвовал в комбинации… Может быть, я зря тебе всё так подробно рассказываю? – вдруг спросил Пилат и недобро глянул на Максима.

– Не зря. Тут каждая деталь важна, – твердо ответил начальник службы безопасности.

– Но если тебе всё и так известно, зачем тратить время? – капризно скривил рот префект Иудеи.

Максим сперва пристально и спокойно глянул в лицо Пилату, а затем отвел глаза в сторону и сказал:

– Прости, Пилат. Я больше не буду прерывать твой рассказ своими бестактными уточнениями.

Пилат наморщил лоб и надул губы.

– На самом деле мне очень мало известно, – устало произнес Максим. – Я даже не знаю имени твоего гостеприимца.

– Это был грек. Звали его Аполлодором. Я сам его ни разу в жизни не видел, – тут же сообщил Пилат и приветливо улыбнулся. – Меня там ждали. Для меня была приготовлена спальня на втором этаже, с единственной лестницей. А под лестницей – два топчана для охранников. Дверь в спальню плотно закрывалась. На ней изнутри были два засова.

Пилат вопросительно посмотрел на Максима, но тот хранил молчание.

– Остальных моих спутников разместили в двух соседних домах, потому что дом у Аполлодора маленький: прихожая, небольшой перистиль, кухня на первом этаже и единственная спальня наверху. Семьи у хозяина нет. Слуг двое. Но после ужина их куда-то отправили.

И снова Пилат вопросительно посмотрел на Максима, но тот лишь кивнул головой и всем своим видом показывал, что слушает, и слушает чрезвычайно внимательно.

– Понимаешь, – сказал Пилат, – с одной стороны, нас ждали и всё было тщательно приготовлено. Но с другой стороны, по лицу хозяина, по его поведению я сразу же почувствовал, что он понятия не имеет, зачем ему велели принять меня и что должно произойти в следующую минуту. Я даже не уверен, что он понял, кто я такой. Ты знаешь, во время моих передвижений по стране охране запрещено называть меня по имени и тем более по должности. Они обращаются ко мне «господин». И вообще, в отряде роль главного исполняет Лонгин… Кстати, в соседнем доме они отвели ему целых две спальни. Он спал в отдельной комнате, а в соседней разместилась его «охрана»!

Пилат рассмеялся, как ребенок, и весело продолжил:

– Отряд мой шумно гулял в соседних домах. Я так велел Лонгину, и они усердно шумели, славили цезаря и требовали вина, как и положено римлянам в представлении иудеев. А мы тихо поужинали вчетвером, Эпикур на этот раз прислуживал Лонгину… А перед тем как отправиться спать, я обратился к хозяину и сказал: «Говорят, у вас тут есть какой-то слепой сказочник. Позови его. Я хорошо заплачу и ему, и тебе». И представляешь себе, этот Аполлодор, и без того растерянный, вдруг еще больше смутился и говорит: «Слепой сказочник? Никогда о таком не слышал». И так искренне это произнес, что мне стало не по себе. Такую растерянность даже театральный актер не сыграет. Ну, думаю, сорвался контакт… У меня ведь так бывало: прибываешь в указанное место, а связника там нет: не получилось или вспугнули… Но затем Аполлодор этот говорит: «Тут, правда, какой-то слепой шлялся возле дома. Я велел его прогнать, чтобы не мешался под ногами… Хочешь, я выгляну? Может, опять вернулся?» Вышел, значит, и довольно скоро привел с собой какого-то гомера. Ну, точная копия того, который стоит у тебя в библиотеке!

– Который: бронзовый или мраморный? Они разные, – виновато и чуть насмешливо перебил его Максим.

– Нет, мраморный, мраморный. Тот, который с ленточкой вокруг головы, с открытыми глазами и бельмами на них… И даже лира у него сбоку висела! Представляешь себе?

– Легко могу представить. Таких много бродит по побережью. И многие из них – слепцы, – сказал Максим.

Пилат продолжил:

– «Вот привел тебе слепца, – говорит мне хозяин. – Утверждает, что сказочник и знает не только по-гречески, но и по-латыни». Я взял старика под руку и повел наверх, в спальню. Закрыл за собой дверь, задвинул два засова. Усадил его на стул, сам сел на постель и говорю ему по-гречески: «Ну, старик, какую сказку ты мне расскажешь на сон грядущий?» А этот гомер снял с себя лиру, прислонил к стене и отвечает мне на чистейшей латыни: «Я тебе сказок рассказывать не стану. Я сон тебе расскажу. Он приснился одному человеку, и этот человек пожелал, чтобы тебе об этом сне тоже стало известно. Только ты слушай внимательно и постарайся сон этот хорошенько запомнить и по возможности ничего не упустить из виду». Когда он это сказал, я тут же потянулся к своей походной капсе, в которой у меня, как ты знаешь, всегда лежат свежие восковые таблички и всё, что нужно для записи. А старик говорит: «Ты чего шуршишь?» «Я просто лег на ложе, – отвечаю. – Не волнуйся. Я тебя внимательно слушаю и спать пока не собираюсь». А он мне: «Ничего не смей записывать! Как будто не знаешь, что сны никогда нельзя записывать. Если запишешь – сон тут же утратит силу». Вот, я и не записывал, – радостно и несколько виновато улыбнулся Максиму Пилат. – Так что придется тебе довериться моей памяти. Вообще-то, я на нее никогда не жаловался… Ты разрешишь мне налить тебе еще бульону?

– Спасибо, я сам за собой буду ухаживать. А ты рассказывай, не отвлекайся, – сказал Корнелий Максим.

– Ты плохо ешь, дорогой начальник. Но надеюсь, аппетит у тебя разыграется. Потому что рассказ мой действительно гастрономический. Как всегда, ты правильно вычислил, – улыбнулся Понтий Пилат и начал пересказывать сон.