Великий пост. Произведения русских писателей

Тем и порешили.

Как же не обрадоваться тому, что из восьмисот человек в целый год уж только одного секут?

В конторе комитета в первой комнате сидят два письмоводителя, а во второй стол для директоров. Тут лежат новые столярные инструменты и большая груда книг. Книги все духовного содержания и несколько букварей. Очень жаль, что книг Нового Завета далеко меньше, чем молитвенников, а книг повествовательных я и совсем не видел. Известное дело, что народ особенно охотно читает повести, рассказы, жития святых и даже биографию, вроде биографии Ломоносова, выдержки из летописей Новгорода и т. п. Нужно бы, кажется, обратить на это внимание и делать с книгопродавцами обмен жертвуемых книг, а то вся библиотека, пожалуй, составится из одних святцев и молитвословов, которых довольно по одному экземпляру на целую камеру. Нужно непременно давать те книги, которые нравятся и из которых народ вычитывает примеры нравственной жизни. Такое чтение всего приличнее для заключенных, и потому нужно стараться доставлять книги, способные очищать и умиротворять встревоженный дух, а не занимать человека только процессом чтения.

Я забыл рассказать, что в благородном отделении есть особая комната для чтения. Там я видел почти все наши газеты и не видал ни одного толстого журнала.

Пока Л. пересматривал с одним из письмоводителей какие-то бумаги, в дверь заглянул арестант, снимавший мерку с моей ноги. Он пришел ко мне «узнать насчет каблучков: сколь высоки нужно делать?» Я попросил у Л. позволения поговорить с арестантом и получил его.

– За что вы судитесь? – спросил я арестанта.

Он улыбнулся и, махнув рукой, отвечал:

– Теперь уж и не перескажешь.

– Отчего?

– Да теперь за многое; все одно за другое позацеплялось.

Передать его рассказа слово в слово я не могу, а вот его содержание.

Арестанта зовут Иван Петров Компан; он однодворец, Витебской губернии, родом поляк; имел в Петербурге сапожную мастерскую в доме Кушелева у Кокушкина моста и содержал 20 человек рабочих. Не было у него паспорта, и за это его арестовали, мастерская пошла вразброд. Выпустили его, он загулял, и остальное все пошло на ветер; стал просить милостыни, его за это взяли на Большой Морской и хотели отправить по этапу; он ушел из пересыльной тюрьмы, скрывался кое-где по Петербургу; наконец зашел в кабак с каким-то знакомым и тут (говорит, что пьяный) взят за намерение вытащить у кого-то часы. Сколько правды в этом рассказе, я, конечно, не знаю, но если он верен, то именно уж «одно за другое позацеплялось».

– Вы одиноки? – спросил я его.

– Нет, есть жена.

– Где же она теперь?

– Не знаю.

Я подумал, не семейная ли вражда была первою виною его несчастий, и спросил его об этом.

– Нет! мы жили ладно.

– Отчего ж теперь жена вас не навещает?

– Она была 7-го января.

– А с тех пор и не приходила?

– И не знаю, где она.

– Как же так!

– Да что ж делать? Баба одинокая, где-нибудь перебивается.

Я посмотрел на него – ничего, молчит.

– Не можете ли, – говорит, – пособить, чтобы скорее решили дело?

– А где теперь ваше дело?

– В уголовной палате.

Вот я и пробую пособить Компану, передавая его арестантскую просьбу через лист газеты тем, от кого может зависеть ее исполнить. Больше ничего сделать для него не могу.

Когда Л. окончил свои занятия в конторе, мы вышли из тюрьмы, и этим я должен окончить мой сегодняшний фельетон, сохраняя себе право рассказать мои соображения насчет содержания арестантов по сведениям, полученным кое-откуда за воротами тюрьмы.

IV

За воротами тюрьмы опять мы встретили людей с подаянием. Те ли же это люди, которых я видел при входе в тюрьму, или другие, я сказать не могу, но, кажется, были и прежние люди, были и новые. Между последними особенно замечателен молодой, безбородый человек, остриженный в скобку и одетый в прекрасную шубу с дорогим бобровым воротником. При нашем выходе за ворота он бросился к Л., и когда тот подал ему свою руку для обыкновенного приветствия, посетитель неожиданно поцеловал ее. Он смотрит на Л. очень благодарным взглядом, а Л., в свою очередь, отнесся к нему очень приветливо.

– А-а! приятель! Верно, вспомнил несчастных?

– Да, Петр Семенович, вспомнил. Сам страдал и о других должен помнить.

– Вот тоже около двух лет высидел, – сказал мне Л., указывая на молодого человека.

– Что же он сделал? – спросил я, приведенный в изумление молодостью предстоящего субъекта и совершенно детским, чистым выражением его лица.

– Его оскопили.

– То есть как это: он сам оскопился или его оскопили?

– Его оскопили насильно.

– Та к за что ж в остроге-то держать, да еще около двух лет?

– Ну пока суд да дело…

– А два года жизни пропали?

– Что ж сделаешь?

– Вы не забывайте наших бедняков-то, – говорит Л. экс-арестанту.

– Как забывать! Сам страдал, Петр Семенович, помню всякую ласку и вашу ласку помню. Мы вот с маменькой кое-чего наготовили, привезли раздать; да не знаем, как раздать-то.

– Да в часовню сдайте.

– Хотелось бы по рукам, Петр Семенович!

– Все равно, что вы думаете?.. Дойдет все, за этим смотрят.

– Да оно так-с, только хотел бы самим отдать.