Великий пост

О каком земном торжестве, как бы велико и славно ни было оно, можно сказать таким образом? В земных торжествах, если есть что-либо важное и великое, то оно бывает обыкновенно снаружи, перед глазами всех и каждого; а то, чего не видно, бывает нередко мало, даже низко. А в Таинствах Церкви напротив: видимое часто мало и как будто слишком просто и обыкновенно; а незримое и разумеваемое всегда высоко, свято, Божественно. Так и при настоящем богослужении, по видимости, происходит немного: после пения сего священного гимна, во многих храмах исходит из алтаря один смиренный священнослужитель со святым сосудом в руке и с дискосом на главе. Но сила совершаемого Таинства всегда одна и та же: первый в мире святитель ничего не прибавил бы к важности происходящего, равно как и последний из служителей алтаря ничего не может убавить из его величия. Каждый раз, в каждом храме, вместе с человеками самые силы небесные служат, довершают своим невидимым содействием то, чего недостает в видимых служителях тайны. Кто мог бы поверить сему, представляя себе величие существ премирных? Ибо сказать — силы небесные служат, значит более, нежели как если бы кто сказал: все цари и владыки земные служат. Но с другой стороны, когда слышишь, что во время сего священнодействия входит Сам Царь славы, то всякое недоумение исчезает тотчас. Ибо где Царь неба, там должны быть и небесные слуги Его, как бы высоки и важны они ни были. Как в человеческом быту, царь, где ни явится, — хотя бы в самой последней хижине, хотя бы в темнице, — самый первый вельможа почтет себе за особенную честь сопровождать его, и показывает еще большее внимание и усердие, нежели в самом дворце царском. Так и здесь. С радостью и благоговением чины ангельские предстоят Престолу Божию на небе; но еще с большею (если возможна для них большая) радостью и благоговением являются они на служение Господу своему на земле, в храмах наших, ибо здесь видят они в Нем то, чего не видят на небе; то есть, не только крайнюю Его любовь к нам бедным тварям, но и Его вся превосходящее смирение, по коему Он, будучи Царь славы, является на алтарях наших яко жертва, приносимая за грехи человеческие. Ввиду такого смирения Самого Царя, можно ли думать о своем величии Его слугам? И се, ныне они и с нами, недостойными, служат, и без сомнения, со стократ большею чистотой, благоговением и любовью, нежели мы, нечистые и грешные.

Судите после сего, братие мои, как необходимо и справедливо то, чего требует от нас Святая Церковь, то есть, чтобы мы приступали с верой и любовью к тому, что предлагается ныне на Святой Трапезе. Надобно приступать с верою, ибо если приступить без веры, то, можно сказать, ни к чему и приступать. Ибо, что в это время на Святой Трапезе для человека без веры? Малый по виду, преждеосвященный хлеб, или точнее сказать, часть хлеба, которая приготовлена руками человеческими и, по видимости, мало чем отличается от хлеба обыкновенного. Только для веры этот малый хлеб важнее всего в мире; только она созерцает в нем животворящее Тело и Кровь Христову, в коих заключена для нас жизнь вечная. Посему-то и должно приступать с верою, и притом живою, пред коею невидимое, как видимое. Ибо есть и вера слабая, колеблющаяся, которая мало чем отлична от сомнения, потому и мало приносит плода для человека. Такой слабой верой веровал некогда Петр — и утопал. Ибо не сказано ему: неверный, а "маловере"! Вера была у него, только слабая; потому и не могла спасти от потопления. При такой вере обыкновенно раздается множество вопросов: что, как, почему, для чего? Между тем как вера полная и живая не знает никаких недоумений: она, по замечанию апостола, "всему веру емлет" (1 Кор. 13; 7). Нет нужды, что апостол сказал это о любви, а мы прилагаем это к вере; ибо истинная вера и любовь неразлучны друг от друга. Посему-то и в настоящем случае требуется с верою и любовь: "верою и любовию приступим!"