Великий Пушкин

Пока в рукопашной схватке красноармейцы добивали врага, к парковому перекрёстку подкатили немецкие бронемашины. Наши танкисты их заметили, и ближайший к ним танк, взревев двигателем, рванулся на немцев, стреляя из орудия и пулемётов. Один бронетранспортёр загорелся. Из него выскочили фашисты и были тут же скошены пулемётным огнём. Второй выстрел разнёс вторую бронемашину. Третья машина продолжала поливать нашу пехоту свинцом. Набирая скорость, «тридцатьчетвёрка» ударила бронемашину и, наползая, стала сминать её, как консервную банку. Из-за дома показалось дуло, а через секунду выполз весь танк, раскрашенный большими чёрно-белыми крестами. Он буквально в упор выстрелил, но наш танк не загорелся, а только обмяк, выпустив клуб грязно-синего дыма, и заглох. От второго попадания он вспыхнул и застыл, как на пьедестале. Пламя огненным шаром охватило две машины: наш танк и немецкий бронетранспортёр. Смерть примирила два враждующих экипажа… По моему лицу текли слёзы, утирала их, а они текли и текли.

Наш второй танк выехал из парка и остановился недалеко от нашей хаты. Его ствол задвигался, готовясь к выстрелу, но немец выстрелил первым. И… промахнулся! Снаряд разорвался рядом. В доме со звоном вылетели рамы. Выстрел… и у немецкого танка медленно сползла гусеница. Дуэль продолжалась. От волнения я плакала и шептала: «Миленькие, попадите». Два выстрела прозвучали одновременно. У немецкого танка свернуло башню, из дыма стали подниматься языки пламени. Танк горел.

Наш же танк не горел, но чёрный дым вокруг него становился всё гуще. Подбежали пехотинцы, вещмешками стали помогать танкистам сбивать чёрные клубы. Вскоре дым стал белый, а потом и прекратился.

Наступила тишина. Страшная, пугающая. Я кубарем скатилась с голубятни.

– Ты куда, Шура? – спросила мама.

– Может, помочь надо!

Выбежав из сарая, на секунду оглянулась. Мама стояла, закрыв ладонью рот, вся голова её была седая. Обезумевшие глаза смотрели на меня умоляюще.

– Мама, танк горит, может, им помощь нужна!

Радость, что увижу своих, гнала меня вперёд. У танка перевела дух.

– Помощь нужна? – обратилась к танкисту.

Увидела обожжённое, измазанное копотью, улыбающееся лицо нашего спасителя. Он сидел на обочине, рукав был в крови.

– Будем жить! Не сильно тут мы вас напугали? Командир танкового взвода лейтенант Головачёв, – представился танкист.

Я помогла перевязать рану. Со всех сторон бежали люди. Плакали, благодарили.

– Не плакать! Нет такой силы, которая победит русский дух!

– Товарищ лейтенант, вас комбат вызывает! – доложил радист.

– Тащи сюда переносную радиостанцию. Я доложу. – Лейтенант потерял много крови, даже встать не мог.

– Заслон, Заслон! Что у вас происходит? Почему долго не докладываете? Как обстановка?

– Волга три, я Заслон! Враг остановлен на указанном рубеже. Уничтожено два танка, три бронемашины, живой силы противника – до роты. Наши потери – один танк, экипаж сержанта Дайнеко; из приданного десанта – четверо раненых, один тяжело, убитых нет. Население эвакуируется в направлении Сталинграда. Командир передового отряда лейтенант Головачёв…

Вот таким я запомнила вашего деда. Мы всем хутором эвакуировались за Волгу. Домой вернулась только в конце 1943 года. А в 1944 году, работая с архивами госпиталя, я случайно узнала, что танк лейтенанта Головачёва горел, весь экипаж героически погиб в декабре 1942-го. С 1944 года мы с ребятами и ухаживаем за этой братской могилой… А вы не дадите нам фотографию? Мы её в школьном музее выставим!

– Спасибо вам за память, за рассказ. Конечно, подарим в ваш музей, даже уже приготовили, перефотографировали с подлинника. – Мы протянули фотографию.

Ребята обступили учительницу, рассматривая фото.

– Пойдёмте, покажем наш хутор! – предложила Александра Ивановна.

С каким-то непонятным трепетом шли мы по тем местам, где вёл свой бой наш дед. Хутор разросся, отстроился, стал называться селом. Асфальтированные дороги, каменные дома, большой клуб в центре парка. На озере резвилась детвора…

По приезде домой мы всё рассказали бабушке Саше, показали фотографии, которые сделали у обелиска и в школьном музее. Она утирала платочком слёзы и улыбалась, слушая нас. Потом достала последнее письмо мужа, похоронку и положила туда же фотографию обелиска, где на белом фоне золотыми буквами было написано: «Головачёв Илья Никитович». Мы вышли из бабушкиной комнаты, не мешая ей разговаривать с тем, кого любила и любит.

Рано утром мы проснулись от приятного запаха, идущего из кухни. Заглянули. У плиты со сковородкой в руке стояла наша бабуля.

– Проснулись?.. Давайте-ка за стол. Блины стынут.

– Тоненькие, с хрустящим ободочком по краю! Бабуля, только ты такие вкусные печёшь!

– Вот и Ильюшка их любил. Сегодня приснился мне, просил блинчиков напечь на завтрак. А на обед борща просил. Так что обедать борщом будем!

Раньше, когда мы слышали от бабушки эти слова, то не принимали их всерьёз. А после поездки в Волгоград всё как-то изменилось и стало как будто реальным.