Великий раскол

С трудом сдерживая рыдания, Морозова начала читать погребальный канон.

Та, которая еще недавно была с почетом принимаема во дворце, была уже завернута в рогожу и опущена в яму.

Стрельцы начали засыпать землю.

Морозова больше не могла сдержать себя. Бросившись к могиле, она упала на землю и с воем стала биться о нее головой.

XXX

С этого дня потянулись для Морозовой однообразные дни заключения.

Как сквозь сон восприняла она приезд от государя посланцев с вещеванием, с обещанием вернуть все богатство и почести, если только согласится она не держаться старой веры, еще один приезд какого-то инока, затем митрополита — ни с кем не хотела говорить боярыня, и сами посланцы, смущенные ее поведением, скоро уезжали.

Наступила осень, сырая, глубокая. Целыми днями моросил дождь.

Ни один звук не проникал в глубокую яму, но по глинистым стенам катились потоки воды. Глинистый пол пропитался влагой, раскис, и ноги были постоянно сыры. Солома, на которой спала боярыня, давно сгнила, тошно пахала.

Сама Федосья Прокопьевна сильно ослабела. Она уже не могла молиться, и все время лежала на гнилой соломе, погруженная в свои думы.

В яму поселили Марию Данилову, но даже это не могло расшевелить боярыню. Она не могла видеть соседку в темноте, и только слышала ее тихие молитвы, временами повторяя своими пылающими от лихорадки губами молитвенные слова.

Время от времени она впадала в забытье и, очнувшись, шевелила рукой, словно хотела нащупать свою соседку.

Цепи звенели, и Данилова испуганно спрашивала, что с ней.

— Скоро, скоро расстанемся мы с тобой, — тихо отвечала Морозова.

Через два дня стрелец принес в яму питье.

— Есть ли у тебя отец и мать? — подняв голову, спросила Морозова парня. Стрелец молчал.

— Умилосердися, раб Христов…

— О чем ты? — испугался стрелец.

— Есть хочу… Дай мне калачика…

— Боюсь, госпожа.

— Ну, хлебца…

— Нельзя мне. Не смею, госпожа.

— Ну, дай еще сухариков.

— Запрещено, госпожа. Дьяк не велел давать пищу в те дни, когда подаю питье.

Морозова замолчала, но немного погодя, как ребенок, повторила:

— Ну принеси хотя бы яблоко или огурчик.

Стрелец молчал.

Молчала и Морозова.

— Если невозможно все это, прошу тебя, когда умру, укрой меня в рогожу и закопай возле сестры.

Пораженный ее просьбой, стрелец прошептал:

— Все исполню, как ты говоришь.

Данилова, слушая этот разговор, молча плакала.

— И еще, — попросила Морозова. — Не подобает мне, чтобы тело в нечистой одежде легло в землю. Возьми мою сорочку, выстирай в реке. Господь за это заплатит.

В ту же ночь она стала ослабевать. Заплетающимся языком она позвала чутко дремавшую Данилову.

Данилова подошла к боярыне и обняла ее.

— Читай отходной канон, сестрица!

Данилова прерывающимся от слез голосом начала читать отходные молитвы, но умирающая уже не могла за ней следить.

Изредка только она повторяла слова, но вскоре совсем замолкла.

Закончив отходную, Данилова нагнулась к Федосии Прокопьевне. Перед ней лежал холодеющий труп.

Боярыни Морозовой не стало в ночь на второе ноября.

Схоронили ее, как и обещал стрелец, тут же, в яме.

Не надолго пережила ее и Данилова: она скончалась через месяц.

Опустевшая, ставшая ненужной тюрьма была сломана, постройки и ограда разобраны, ямы закопаны.

Еще в прошлом столетии на этом месте, ровном, покрытом травой и кустарником, виделся вросший в землю камень:

«Лета 7180 погребены на сем месте сентября в 11 день боярина Петра Семеновича Урусова жена его, княгиня Евдокия Прокопьевна, да ноября во 2 день боярина Глеба Ивановича Морозова боярыня Федосья Прокопьевна, а в инокинях инокиня-схимница Феодора, а дщерь окольничаго, Прокопия Федоровича Соковнина. А сию доску положили на сестрах своих родных боярин Федор Прокопьевич до окольничий Алексей Прокопьевич Соковнины».

Так окончилась жизнь одной из великих исповедниц старой веры на Руси.