Великий раскол

– И точно, времена настали тяжелые, – заметил и Волынский. – С этого с самого новокнижия все пошло да с никоновских новшеств… Допрежь того бабы были как бабы: знали свое кривое веретено. А ныне на-поди! Обо всем-ту они говорят, во все вмешиваются: и Никон-то нехорош, и Аввакум-то хорош, и кресты-те не те, и просфоры не те, и клобук на чернецах велик да рогат-де, да римский-де он, неправый… И в закон бабы пустились: скоро нас, чаю, из Боярской думы выгонят да за веретено посадят, а сами в Боярской думе будут государевы дела решать… Фу-ты пропасть!

– И детей портят, и дети туда же за ними, – пожаловался Одоевский.

– Что дети! Вон царевна Софья Алексеевна комидийные действа смотрит, а на Божественном Писании да на хитростях всяких Алмаза Иванова загоняет, – пояснил Воротынский.

– Что и говорить! А поди, тут дело без черкас не обошлось, без хохлов этих!.. У! Зелье народ!

– А вот теперь великий государь сердитует, гневом пышет, говорит: мы распустили узду, крамоле-де в зубы смотрим, – с огорчением пояснил Одоевский. – Ах, боже мой, мы ли не стараемся?! Вон ноне все тюрьмы полны, сколько заново земляных тюрем выкопали, и все полнехоньки. А крамола, словно гриб после дождя, из земли выскакивает…

За дверями послышалось звяканье кандалов… Бояре встрепенулись.

– Ведут ведьму-ту…

– Хорошенько надо попарить да расправить боярски-те косточки…

В палату ввели, скорее на руках втащили, Морозову. Ее с помощью стрельцов привел Ларион Иванов. Бояре невольно встали, увидав ее спокойное лицо, которому они когда-то при дворе и в ее собственном доме так усердно кланялись.

За Морозовой ввели Урусову и Акинфеюшку. Сестры издали поздоровались.

– Здравствуй, Дунюшка! Жива еще? Не удавили?

– Жива, сестрица. А ты?

– Скучаю об венце… А ты, Акинфеюшка?

– Об странствии соскучилась я… хочу скорее иттить на тот свет, да посошка еще мучители не дали…

Арестантки разговаривали, как будто бы перед ними никого не было.

– Полно-ко вам! – перебил их Воротынский. – Вы приведены сюда не на поседки, а за государевым делом, для пыток.

– Али ты, князь Воротынский, из холопей в палачи пожалован? – заметила Морозова. – Велика честь!

Воротынский не нашелся что отвечать.

– Скора ты! – глянул на непокорную боярыню Одоевский. – Что-то скажешь на дыбе?

– Скажу тебе спасибо, князь Яков; скажу, не забыл-де мою хлеб-соль, как при покойном муже у меня ежеден гащивался, – по-прежнему спокойно отвечала боярыня.

И Одоевский поперхнулся: он вспомнил, как заискивал у этой самой Морозовой, как холопствовал перед нею и ее мужем и как действительно Морозовы до отвалу кормили его вместе с другими прихлебателями, льнувшими, как осы к меду, к царской родственнице и любимице.

Воротынский, который тоже кое-что вспомнил, желая замять свою неловкость, подошел к Акинфеюшке.

– Ты кто такая? Как твое имя? – спросил он.

– Мария, – был ответ.

– Как – Мария! В отписке ты именована Акинфеею Герасимовою, Даниловых дворян.

– Была Акинфея… токмо не я, а другая… Я Мария.

– А чьих?

– Тебе на что? Богова, не твоя и не царева… На том свете не спросят мою душу: Данилова ты али Гаврилова?..

– Покоряешься ли ты царю и собору?

– А тебе какое дело до моей покорности?

– Так мы повелим тебя пытать огнем.

– Пытайте, это ваше дело… Я ничего не украла, никого не убила, никому худа не делаю, токмо люблю моего Христа: за Христа и жгите меня, жиды новые.

Воротынский приказал вести ее в застенок. Она сама пошла впереди стрельцов. За стрельцами последовали Воротынский, Одоевский и Волынский. За ними ввели Морозову и Урусову.

В просторном застенке висели привешенные к потолку «хомуты», хитрые приспособления для дыбы и встрясок. По стенам висели кнуты, плети, клещи. На полу, у стен, стояли огромные жаровни, лежали гири, веревки… На всем этом чернелись следы запекшейся крови… Огромный горн был полон, в нем тлели и вспыхивали синеватым огнем дубовые уголья… У горна и у хомутов возились палачи с засученными рукавами, в кожаных фартуках, словно кузнецы.

– Оголи до пояса, – указал Воротынский палачам на Акинфеюшку.

Она было вздрогнула, но потом перекрестилась и опустила руки.

– Христа всего обнажили, чтобы ребра прободать и голени перебить, – сказала она как бы про себя.

– Дерзай, миленькая, дерзай! – ободряла ее Морозова. – Будешь российскою первомученицею.

Палачи сорвали с Акинфеюшки верхнюю одежду и опустили рубаху до пояса… Она было прикрыла руками девичьи груди, согнулась: но палачи разняли руки и связали их за спиной… Несчастную подняли на дыбу… Она не вскрикнула и не застонала… Сделали встряску, руки несчастной выскочили из суставов…

– Господи! Благодарю Тебя! – прошептала мученица.

– Повтори встряску! – хрипло проговорил Воротынский.

Встряску повторили… Удивительно, как совсем не оторвались руки от туловища, от плеч… Несчастная висела долго… Морозова и Урусова глядели на нее и молча крестились.

– Что же оцт и желчь не подаете? – проговорила с дыбы жертва человеческой глупости.

– Много чести, – злобно заметил Воротынский.

– Копией прободайте…

– Нет, мы плеточкой, любезное дело!