Великий самозванец

Мечник шёл расплывавшимся городом, мимо лежащих в лунных лужицах в польском белье, ступал в отражённый огонь и уходил почему-то с огоньком багряным на сапожке, вдыхал сладковатую толь... — и никак не мог согреться после погреба.

— Не трясись боле, милый! — говорили ему живые и словоохотливые земляки. — Днесь всё тут покончилось — ходи, не дрожи!

Согрелся Скопин только на Пожаре в густой русской очереди, мягко подвигающейся, чтоб всем взглянуть на мнимого покойного царя. Переступавшая за три человека до Скопина баба с ведром дёгтя, достигнув места, опрокинула и вычистила с трёхъярусной бурлацкою руганью под факелами всё ведро. А мещанин перед Скопиным долго, с бабьим приговором, ногами пхал то, что было теперь в дёгте — всё норовил почерпнуть побольше дёгтю на сапог. Скопин, сам подойдя и не глядя на того — в блестящем чёрном море, берега которому — Русь в масках и волынках, в татарских и датских цветах..., вложил ему в тёплую десницу золотую рукоять.

И развернулся Скопин, и ушёл в дурящую ладком, в сумерках путаную ровно, круговую очередь — Москву. Проходили уже с витенями, с масляными фонарями, из позевывающего высокого притвора храма Покрова упадал хороший свет — и вновь на подлунную гальку клобуков и повитых платочков набегала шевелящаяся мгла. У торговых рядов ещё шкрябали по днам пьяных бочек ковши; там ещё валко держались удивительные голоса, трепалась домра... Ждали из казны подката ещё малых бочек. Так же обстояло с вином и по окоёму площади. При усечённых с двух боков, тесно сошедшихся шарах сидели — к площади лицами — на чурбаках и перевёрнутых корзинах забулдыги и материли помалу литвин и их поконченного кума — плохую надёжу-царя, со потаскухой его ж некрещёной, и громко славили новых старинных природных кремлян — умных и честных. Но по другую бочечную сторону, лицом к заборам, развивались и иные речи.

— Кого так спасали-т, оказывается, не стать было и спасать, — говорил самый пьяный и добрый. — Али надоть было — не от тех? От энтих вон, которые теперь все на сахарных да вороных, и говорят спасиба!

— Хоть этих спасли, — отвечал уже трезвеющий. — А то бы вовсе без началу...

— Что ты! — отвечал одновременно с тем совсем тверёзый. — Ты! Они ж такое озорство раскрыли!

— Их самих с зениц и до яиц раскрыть ба...

— Так и без началу б осталися. Ровно самоядь какая...

— Ладно — хоть римлянам этим дали.

— Да, этим стоило при любых престолах дать...

— Ай они не человеки? Все блудски блуждаем... Я вон намедни у себя в красильне спрятал одного, да.

— Чудак... Вон — Генка хлебнул ещё настойки и побег их заново искать — «ласкать, любить». Хоть душу, говорит, сорву — раз ничего не понимаю...

— Да, наделали из нас сегодня дураков...

— Обижаешь — почему сегодня?.. Дураками были, дураки и есть. Пей.

— Выпью, а всё одно с Геннадием не побегу.

— Слышьте-ка, а я думал — он в Воскресенский пошёл...

— Да не: это мы с Тришей ходили... Уж я сказывал ребятам: вышла к нам — чином-чином, вкруг так — бояре... И тихо идёт, да отвечает так дерзко: не мой!

— Вот и не её!

— И как это всё?.. Я думал, ну — царь! Вот золото нам с ним будет жить-то... А он — вот. Дядя Леш, но ведь как-то еретичку в саму церковь завёл, ворожей! А?!

— Знай отдыхай, ворожей. Сегодня был тяжёлый день.

— Так ещё нальют ли? За такую битву — уж положено... Кого-то бы спросить?

— ...Дознаешься ли, кто его прибил? Добро бы — у меня спросить? Я б, может, у всех этих премудрых бобров головы снял, а его одну оставил...

— Будя — после драки-то... Завтра и без их жалованья похмелимся теперь... Взяли доброго плода от худа дерева маненько, теперь при любых мономахах проживём.

— ...Погодь-ка, глянь: по тот скат-то бочкин — сидит-слушает... Не шпег ли?

— Нет — больно одёжа сильна!

— Не поляк?

— Привстань-ка, ярок человек! Поговори нам что-нибудь по-русски...

Скопин встал, отпустил ковшик с непитым глотком, взятым с бочечного дна, и пошёл домой. Сам ничуть не тот, мог он войти ещё в ту же самую калитку, ту же горницу, в ту же жену — ведь и в ней, наверно, остаётся, хоть сжатым волоском, мгла детства. Деревянный виноград его — во внешнем, охлаждённом вмиг пространстве — уже дробился чьим-то уточняющимся ртом...

— Поляк, — определил мужик, вставший и поглядевший над дощатым кругом Скопину сквозь стоячий воротник.

Покойников-поляков схоронили быстро — без обрядов и гробов: кого-то сгребли в два огромных оврага за Балчугом, кого-то — в кладбищенские ямы для безродных... Иные покровскою сакмой всё же вывезены были из стольного города на болото, и, сброшенные туда, даже привалены сверху навозом. Зато погибших около Москвы-реки или при устье Яузы, раскачав, с мостков без лишних хлопот пометали в воду.

Братья Голицыны испросили у Думы восторжествовавших бояр милости — убрать с площади и похоронить сводного своего брата в ограде домовой часовенки Басмановых — у Николы-Мокрого со стороны британского двора.