Великий самозванец

Теперь же Замятня удалился по старости лет на покой — в монастырь. Но и здесь воскресал в нём порою дух разгульной, овеянной шустрыми стрелами юности. Хоть его келья и смиренное облачение инока ничем не выделялись средь прочих, брат Елизарий, издавна ведший дружбу с архимандритом, поставлен был независимо и высоко. Когда он приметно одуревал от беспрестанных молитв и трудов послушаний, Замятня выстраивал братию в монастырском саду, и начинались боевые учения. Монахи охотно разминались, вырезывали кленовые стрелы и луки, поочерёдно охаживали шестопёром[6] растрёпанный кожаный щит. Относящихся к ратному делу с прохладцей или почитающих его искушением дьявола Замятня легко убеждал, развивая живые картины осады татарскими ордами Чудова монастыря. Не от дедушки ли Елизария и перешла к Юшке открытость наитию — ветру выдумки в житейских глухих облаках?

Выслушав влетевшего в келью внука, старик всполошился.

— Эх, паря!

— Что делать, дедка?

— Что делать — заголясь бегать!

— Бежать?

— И бежать тебе, внучек, на Монзу, в гнездо отчее Железный борок. Там друзья, там укроют. Сидеть смирно, покуда здесь бури натешатся. А уж я уловлю ясный миг, государя умолю за тебя.

Юшка согласно кивал, вытирал пот со лба.

— Дедушка, сегодня же и пущусь, упрежу только князя Бориса Черкасского, что Никитичи взяты.

Замятня алтынами сделал глаза.

— Цыц! И не думай соваться. Тебя самого чуть сегодня секирой по шее не упредили. Князь что нам, сват, брат? Авось без тебя его гусельки отыграют.

— Благословенно буде имя Господне, — раздалось густо за дверью.

— Аминь, — выхрипнул отзыв дед, узнав голос игумена. Спрятать внука в келье аскета всё одно негде.

Архимандрит, войдя, бросил на Юшку смущённый да пристрастный взор, заговорил с дедом.

— Брат Елизарий, — изрёк он, — прости, что тревожу в час духовной беседы с… сим отроком юным. Только знаешь… — игумен замялся, не зная, как и продолжать. — Там, у ворот монастырских… стрельцы, государевы люди, с ними окольничий, стольник Татищев. Вопрошают, не здесь ли твой… Здесь не скрылся ли Юрий Богданов Отрепьев, служка татей Романовых и Черкасских?

— Пафнотий, не выдавай, — взмолился Замятня.

— Татищев-от, аки волк рыкающий, с обыском рвался в обитель, я еле сдержал, уберечь дабы Чудов от сраму и разорения. Сказал: сам, мол, схожу посмотрю и спрошу у Замятни. Мне он верит, стоит там и ждёт, — вздыхал тяжко игумен, — как солгать? Не смогу. Полвека не брал такового греха на душу, не взыщи, Елизар.

Замятня чем далее слушал, тем больше мрачнел. Но вдруг истинное вдохновение озарило его напряженно-морщинное, смуглое от старческого, как будто свечного, загара лицо.

— Слушай, игумен, — вскричал он, — стольник спрашивал, нет ли в обители Юрия, служки Романовых?

Пафнотий кивнул, пока не вникая.

— Так его здесь и нет! Лгать тебе не придётся!

Монах резво выдвинул из-под киота некрашеный ящичек, выхватил круглые ножницы и бросился к внуку. Не успел Юшка опомниться — две вольные его кудрицы — крест-накрест — слетели на каменный пол.

— Постригается раб Божий Юрий… — заливался старик, — отрекается мира, во зле и страстях погребённого…

— Целуй, — ткнул он Юшке в лицо осиянный пиропами[7] крест с груди архимандрита Пафнотия, — раб Божий, в бозе приявший имя… ну? Какое имя приявший?

— Не хочу, — звенел жалобно Юшка, — пошли всё к чёрту! Я от них и так удеру.

— Монастырь-от обложен стрельцами, — стращал дед, — пожалей хоть меня, старика, а в обличии иноческом и удирать способнее. Всюду укроют, напоят, накормят. Да и царь-то скорее простит: чай, чернец не мирянин, уже не укусит.

Юшка весь потемнел, покорился. Расцеловав крест игумена, едко и злобно, как в смрадном дыму, возгласил:

— Принимаю священное имя Григорий.

Вздрогнула рука с помазующей кистью у игумена Пафнотия. С тех пор как подмёл землю Русскую опричной кровавой метлой Григорий Лукьянович Малюта Скуратов-Бельский, монахи остерегались брать это, задетое дьяволом, имя.