Великий Сатанг

Отборные урки сидели здесь — все, как один, невзирая на удушливую жару, затянутые в кожу, соответственно случаю, все — с массивными цепями на мощных шеях, почти все — с золотыми же браслетами.

Иным из них не западло было бы и основать собственную хазу: на первый же свист отозвалось бы немало братвы. Однако же доныне такого не бывало ни разу, и этим тоже по праву гордился пахан. И хотя облом последних дней изрядно поколебал веру братвы в паханский фарт, но пока что авторитеты, все до одного, привычно опускали глаза под пудовой тяжестью взгляда того, кто возглавлял стол.

А перед ними, спиной к двери, стоял посланец — парень в начале пути, не более пятнадцати весен от роду, но до краев наполненный силой. Меховая, из шкуры дикого дворового кота безрукавка чуть прикрывала широкие плечи, и еще были на нем узкие брюки, некогда именовавшиеся джинсами. Они были ветхи, но посланец, видимо, гордился ими и не раз уже обновлял, ставя на прорехи домотканые заплаты.

И был он единственным, не опустившим глаза под изучающим прищуром пахана.

— Говори! — дозволил пахан.

Посланец расправил плечи и стал словно бы выше ростом.

— Так говорит Старшая Сестра! — начал он, и с каждым словом голос его делался все звонче. — Люди правды пришли не по ваши жизни. Люди правды хотят выкупа. Тогда они уйдут.

Братва коротко переглянулась.

И сам пахан чуть приподнял бровь, изумленный.

Выкуп?! Неслыханное дело! Не было такого, чтобы фраера наезжали на бригадных, потому они и фраера. Ужели мир перевернулся? Но если так, то, значит, ничего не потеряно и зря погибли кореша на разборке. Выкуп есть выкуп, и фраера ответят потом…

— Чего не хватает людям квэхва? — доброжелательно улыбнулся пахан. — Есть у нас прикид — можем поделиться. Найдутся и лишние лохи, способные пахать…

И вновь братва перекинулась многозначительными взглядами вполприщура.

Умен пахан! Самое ценное, что держит хаза, назвал он, не затягивая базара, но и самое бесполезное для фраеров. Кому неведомо, что прикид козырных не носят они, лохов же не держат и не желают держать?

Посланец покачал головой.

— Чего же хотят люди квэхва?..

И посланец назвал цену. А назвав, приготовился умереть, ибо никогда и никому, произнесшему подобное, ни одна кодла не позволила бы остаться в живых.

Даже под угрозой собственной гибели.

И он бы умер на месте, глупый юнец, если бы пахан, тяжко грохнув перстнями о полировку, не заставил скрыться в ножны уже выскочившие на волю перья.

— Иди. Жди. Ответ будет. — На устах пахана уже не было улыбки.

И когда сявки вывели оборзевшего фраерка, в зале воцарилось нелегкое молчание. Не сговариваясь, братва скрестила взгляды на мраморном изваянии, осеняющем кресло пахана. На фигуре клевой телки, округло стройной, нежной и шелковистой, словно бы и не каменной вовсе, чью красоту никак не портило даже отсутствие невесть кем и когда отбитых рук.

На Хранительнице хазы.

Ибо такова и была цена.

Братва молчала.

Молчали козырные, потеющие — все пятеро, как один, — в одинаковых куртках из скрипучей черной кожи, умостив квадратные подбородки на тяжелые кулаки.

Молчали подкозырки — дюжина бугаев в куртках из ломкого коричневого заменителя, невыносимого в носке, но положенного законом на сходняке.

И конечно же, молчали сявки, не имеющие права голоса, но обладающие привилегией слушать старших и набираться ума, что само по себе возвышало над обычной шпаной.

Сходняк ждал первого Слова.

И оно не замедлило всколыхнуть вязкую тишь.

И было это Слово:

— Беспредел!

По праву прожитых весен сказал это козырный, занимающий кресло по левую руку пахана. Иссиня-сед и мутен глазами был он, помнящий еще те давние годы, когда хазы лишь начинали править закон и на тоскующую впусте землю первые блатные сгоняли первых лохов, не по делу забывших о первейшем долге человека долге на труд и о высшем праве его — праве иметь над собой господина.

— Беспредел! — повторил старик и заплакал.

И братва оцепенело смотрела, как горько, по-детски рыдает вещий старец, оплакивая себя, дожившего на исходе честно и славно прожитых лет до такого позора.

Чудовищный выкуп затребовали фраера. Забрать Хранительницу — вырвать у хазы душу. Такое бывало раньше, давно, когда не отгремели еще кровавые войны за передел зоны и братва еще не установила закон. Но те времена минули, и цена жизни кодлы мудро облеклась в кипы прикида и головы лохов. Отданное ради мира всегда можно взять, накопив силы для крутой разборки. Но — Хранительница?! Что в ней фраерам, живущим не по благородному закону хаз?..

И первым словом, повисшим на устах каждого, было: «Нет!»

Так требовал закон. И еще он указывал отделить кощунственный язык, осмелившийся высказать такое, вместе с головой, голову же, окутав шелком, отослать тому, кто прислал гонца.

Но каждый из сидящих здесь помнил о судьбе ближайших соседей, сидевших в хазе у моста. Там сейчас одни лишь руины, и обнаглевшие лохи играют на пепелищах отрезанными головами тех, перед кем вчера еще пресмыкались…