Великий Сатанг

И братва хохотнула, уже не стесняясь. А тот, кто сидел во главе стола, даже не стал отводить дурной наскок.

Круто заявлено: вся масть! Когда оно было в последний раз, чтобы даже не вся, а хотя бы кодла ближних хаз шла на дело по связке? Да, бывало такое! И фраерам тогда житья не давали, и даже черных — тех, что сидят за заливом, — щупали не по разу. Было! Но где эти дни?..

– Гнилой твой базар, корешок! — отхохотав, вставился кто-то из подкозырков. — Ладно свистишь, а не по делу. Кому не известно: скурвилась масть. Друг друга едим и тем сыты бываем…

И покосился тишком: доволен ли вставкой тот, кто сидит во главе стола?

– А Бригадир?! — Губы козыря вторых этажей дергались, и в уголках их уже вскипала белесая пена. — У него ж мусоров немерено — три сотни лбов, кабы не пять! Что мы, за так долю на общак сдаем?!

Козырек порол фигню и с каждым словом падал все глубже, сам того еще не соображая. Но остальные соображали отлично, даже безгласные сявки. И шестерка, бережно держащий на весу пиджак и галстук, сделал осторожные полшажка обратно к торцу стола.

– Бригадир? — опередив соседа, подал голос еще один подкозырок. — А ему как раз и по кайфу, что хаза хазе глотку рвет. Против общего слова какой он Бригадир? Ты вот, корешок, попробуй-ка на общак не сдать, так тут песня иная: в момент мусора под хазу придут…

И братва хмуро закивала.

Известно: легавый бригадному не товарищ; мусор козырю не подельник…

Базар спекся. Никто не пойдет за дураков, это было уже вполне понятно. Всем, кроме козыря вторых этажей, окончательно сорвавшегося с катушек.

– А вот при Бабуа!..

Он вдруг побелел и затих. Но поздно. Что он мог помнить о бывшем в дни Бабуа? Ничего. Да никого это особо и не колебало. Но сидящий во главе стола сам был из тех, кто некогда замочил Крутого Йошку на малине, качая волю для хаз, и сказавший вслух о той давней бузе должен был либо заделать седого козыря, либо умереть сам.

А козырек вторых этажей был горазд звездеть у параши, но не умел прикидывать наперед.

И поэтому умер.

Свистнув мимо лиц братвы, тонкое перо вошло ему под кадык, и тело бывшего авторитета грянулось оземь, раскинув по сторонам отягощенные фунтом золота ладони.

Сидящий же во главе стола не спеша повязывал галстук, и никто на весь сходняк уже не осмелился возбухать.

– Гаси базар, братва!

Пахан говорил веско и кратко. Его власть была подтверждена и признана, но вместе с правом власти вернулся и ее долг. Ему, никому иному, надлежало ныне выручать хазу.

– Фраера не понтуют. Им нужна Хранительница, и они возьмут ее. Отдадим — будем живы. Не отдадим — скачают с моченых, как у мостовых. Надо отдавать. Пока еще лохи не поймали фасон…

Мудро! Хранительница, конечно, важна, но куда важнее удержать лохов. Пока что они просто бродят вокруг башен и глазеют на осаду. Привыкли к разборкам, а фраеров от блататы не очень и отличают. Но еще день-другой — и забуреют, а уж тогда защемить поселки по новой встанет в кровь; да и тех, кого помочить придется, тоже жаль: лох — барахло ценное, его не вдруг и вырастишь, а охотиться на лохов вольных себе дороже…

– Позволь слово? — почтительно промолвил подкозырок, тот самый, догадливый, и пахан милостиво кивнул:

– Базарь!

– Но ведь без Хранительницы хаза — не хаза. Если лохи узнают?..

«Этот подкозырок заслужил повышения», — подумал пахан. Он коверкает язык хазы словечками землероек, но он далеко не глуп. И, кажется, предан.

– Упакуем. А потом… Зырь сюда, братва!

Пахан широко распахнул окно и указал вниз.

Там, около самой стены, окруженная меченосцами, стояла женщина. Длинные, абсолютно седые волосы ее волной ниспадали до самого пояса, но она вовсе не казалась старой — слишком легка и стройна даже на далекий взгляд была ее фигура, и ноги, обнаженные короткими шортами, походили на девичьи. И еще одна стояла рядом с нею, очень похожая, только копна волос искрилась под солнцем не серебряными бликами, а теплыми отсветами светлого янтаря.

Они прибыли совсем недавно, уже во время сходняка; коноводы стояли поодаль, удерживая под уздцы тяжело дышащих лошадей. Седая что-то говорила, подтверждая неслышные в зале слова резкими жестами, и собравшиеся вокруг нее фраера почтительно внимали.

– Сама пришла! — присвистнул кто-то за спиной пахана.

– Клевая сука! — не пряча восхищения, добавил другой.

Пахан обернулся:

– Она не дура. С ней можно толково базарить, я знаю. Я сам пойду к ней. Может быть, она оставит нам Хранительницу. Если же нет, то…

Договаривать он не стал. К чему? Братва и так поняла. И ноздри козырных вздулись, словно предвкушая сладость будущей погони и мести.

…И спустя недолгое время, когда пахан вышел из подъезда, кольцо меченосцев распахнулось, пропуская его к седоволосой воительнице.

Они шли втроем — пахан, толмач-шестерка и широкоплечий пацан-посланец, еще не вполне поверивший в то, что остался жив. И именно к нему, нарушая обычай, а может быть, и не желая соблюдать чужой закон, повернулась она, до времени не обращая внимания на пахана.

– Я рада, что ты жив, Андрэ!